Георгий Адамович и… (К проблеме изучения культуры русской диаспоры) Georgijs Adamovičs un krievu diasporas kultūra LU Akadēmiskais apgāds Latvijas Universitāte Rusistikas un slāvistikas nodaļa Rusistikas centrs Rusistica Latviensis 9 Георгий Адамович и… (К проблеме изучения культуры русской диаспоры) Посвящается памяти Олега Анатольевича Коростелева (1959–2020) Georgijs Adamovičs un krievu diasporas kultūra Oļega Korosteļova (1959–2020) piemiņai Георгий Адамович и… (К проблеме изучения культуры русской диаспоры). Посвящается памяти Олега Анатольевича Коростелева (1959–2020) = Georgijs Adamovičs un krievu diasporas kultūra. Oļega Korosteļova (1959–2020) piemiņai. Rusistica Latviensis 9. Rīga: LU Akadēmiskais apgāds, 2021. 164 lpp. Recenzēts zinātnisku rakstu krājums no sērijas Rusistica Latviensis, izdošanai apstiprināts Latvijas Universitātes Humanitāro zinātņu fakultātes domē 01.03.2021. Zinātniskā redkolēģija: Ludmila Sproģe (Latvijas Universitāte), priekšsēdētāja Iveta Narodovska (Latvijas Universitāte), atbildīgā par krājuma izdošanu Tatjana Carjkova (Krievijas Zinātņu akadēmijas Krievu literatūras institūts (Puškina Nams), Krievija) Venta Kocere (Latvijas Universitātes Akadēmiskā bibliotēka) Fjodors Poļakovs (Vīnes Universitāte) Krājuma redaktores: Iveta Narodovska, Ludmila Sproģe, Olga Proskurova- Timofejeva Anotācijas no krievu valodas latviešu valodā tulkojusi Iveta Narodovska Anotāciju redakcija angļu valodā – Margarita Spirida Raksti, kas publicēti krājumā, ir recenzēti. Recenzenti: Anna Stankeviča (Daugavpils Universitātes profesore, Latvija) Manfreds Šruba (Milānas Universitātes profesors, Itālija) Tehniskā redaktore Ruta Puriņa Maketētāja Rudīte Kravale © Latvijas Universitāte, 2021 ISBN 978-9934-18-691-2 (PDF) https://doi.org/10.22364/ruslat.9 Георгий Адамович и… (К проблеме изучения культуры русской диаспоры). Посвящается памяти Олега Анатольевича Коростелева (1959–2020) = Georgijs Adamovičs un krievu diasporas kultūra. Oļega Korosteļova (1959–2020) piemiņai. Rusistica Latviensis 9. Rīga: LU Akadēmiskais apgāds, 2021. 164 lpp. Рецензированный сборник научных трудов из серии Rusistica Latviensis утвер- жден к печати Думой факультета гуманитарных наук Латвийского университета от 01.03.2021. Научная редколлегия: Людмила Спроге (Латвийский университет), председатель Вента Коцере (Академическая библиотека Латвийского университета) Ивета Народовска (Латвийский университет), ответственная за издание сборника Федор Поляков (Венский университет) Татьяна Царькова (ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН, Россия) В редактировании сборника участвовали: Ивета Народовска, Людмила Спроге, Ольга Проскурова-Тимофеева Перевод аннотаций на латышский язык и редактирование – Ивета Народовска Редактирование аннотаций на английском языке – Маргарита Спирида Труды, опубликованные в сборнике, прошли предварительное рецензирование. Рецензенты: Анна Станкевич, профессор Даугавпилсского университета, Латвия Манфред Шруба, профессор Миланского университета, Италия Технический редактор Рута Пуриня Макетировщик Рудите Кравале © Латвийский университет, 2021 ISBN 978-9934-18-691-2 (PDF) https://doi.org/10.22364/ruslat.9 Содержание От редколлегии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6 ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 Мария Дьёндьёши, Людмила Спроге Блок у Адамовича: urbus в «Игле на ковре» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8 Ирина Белобровцева Георгий Адамович – mortus и vivus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17 Александр Данилевский Г. В. Адамович и Михаил Иванников (Вокруг «Дороги») . . . . . . . . . . . . . . . 28 Павел Лавринец Виленские отголоски критических выступлений Адамовича . . . . . . . . . . . . . 37 Вера Терехина «… это какой-то новый Гоголь»: Георгий Адамович о Владимире Маяковском . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 48 Роман Войтехович Еще раз о «Цветнике» Марины Цветаевой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 58 Алексей Самарин Отзыв Г. В. Адамовича о творчестве С. А. Ауслендера . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 69 Юлиана Виталия Март Одоевцева и Адамович, которого «не было» на берегах Невы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 81 Анна Возьняк Экзистенциальные и топографические аспекты геопоэтики в романах Ирины Одоевцевой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 95 Федор Поляков Пражский след московского «Мусагета»: Семен Рубанович в письме Эллиса (1933) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 107 Татьяна Царькова «Мое участье в зреющей судьбе» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 115 Сергей Доценко О литературном генезисе имени героя книги А. Ремизова «Учитель музыки» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 124 Юрий Сидяков Профессор К. И. Арабажин и газета «День» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 129 Ольга Проскурова-Тимофеева «Элементарное родиноведение»: тема родины в изданиях для детей и юношества рижского акционерного общества «Саламандра» в середине 1920-х годов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 138 Галина Боева Финляндия в жизни и творчестве Леонида Андреева . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 151 Информация об авторах . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 162 6От редколлегии В ноябре 2019 г. в Риге на Балтийском научном международном семи- наре Олег Анатольевич Коростелев открывал пленарное заседание. Его доклад «Творческое наследие Адамовича (архивы, библиография, науч- ная эдиция)» был основан на обширном научном материале: восемнадца- титомном собрании сочинений классика русского зарубежья. Наш гость, зам. директора по научной работе ИМЛИ РАН, был автором вступитель- ной статьи, составителем и комментатором текстов этого беспрецедент- ного издания. Надо ли говорить о том, что дни работы семинара прошли под эги- дой знатока творческой биографии адепта «парижской ноты»! Начиная от кандидатской диссертации, посвященной поэзии и поэтике Георгия Адамовича, и до томов собрания его сочинений О. А. Коростелев сделал очень многое по изучению русской диаспоры в зарубежье: это – тома «Литературного наследства», книги и статьи по истории журнала «Со- временные записки», свод тома, где указаны псевдонимы писателей ХХ века и многое другое… Семинар, на котором выступили представители стран Балтии, Венгрии, Польши и России, был важен для ученого, в первом номере за 2020-й год «Нового филологического вестника» за пару месяцев до своей безвремен- ной смерти он в рубрике «События научной жизни» опубликовал обзор наших научных чтений. Мы, его коллеги, посвящаем свои работы в этом специальном выпуске памяти большого ученого и светлого человека… Редакция ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ 8Мария Дьёндьёши, Людмила Спроге Блок у Адамовича: urbus в «Игле на ковре» Мария Дьёндьёши, Людмила Спроге Блок у Адамовича: urbus в «Игле на ковре» К этой теме Адамович обращался неоднократно на протяжении всей своей жизни, рассматривая ее под тем или иным ракурсом. Олег Коростелев1 В статье традиционная исследовательская тема «Блок и Адамович» рассмотре- на на примере не поэзии, а прозы Георгия Адамовича. Рассказ «Игла на ковре» (публикация в  “The New Review”, № 100, 1970) был произведением «для немно- гих» среди современников автора и последующей критики. Характерно, что пу- бликация состоялась в год 90-летнего юбилея Блока, тем самым как бы провоцируя восприятие смысловых доминант текста. Начиная с игры цитатами (Блок, Аннен- ский и др.) и кончая урбанистическими «видениями» из «Незнакомки» Блока, город в  рассказе Адамовича создается по принципу реминисцентной поэтики. Блоковский урбанизм навеян несколькими «рассказчиками», которые представля- ют вариативность точек зрения на динамику «странных» событий. Ключевые слова: «Незнакомка» Александра Блока, проза Георгия Адамовича, Иннокентий Анненский, Достоевский, Бунин, Л. Андреев, Санкт-Петербург, реминисцентная поэтика, литература русской эмиграции. В статье традиционная исследовательская тема «Блок и Адамович» рассмотрена на примере не поэзии, а прозы Георгия Адамовича2. Среди публикаций последнего времени мы не нашли исследований, где бы 1 О. А. Коростелев в комментариях к текстам Адамовича представил систему точек зрения (ракурсов) на тему рецепции блоковского наследия: «Вот перечень только основных его размышлений о судьбе и творчестве Блока: «Смерть Блока» («Цех поэтов». Кн. 3. Пг. 1922. С. 48–51), «Литературные беседы» (Звено. 1927. 19 мая. № 226. С. 1–2), «О Блоке» (Последние новости. 1929. 16 мая. № 2976. С. 3), «Вось- мая годовщина» (Последние новости. 1929. 15 августа. № 3067. С. 3), «Александр Блок» (Современные записки. 1931. № 47. С. 283–305), «Через пятнадцать лет» (Последние новости. 1936. 27 августа. № 5634. C. 3), «Александр Блок» (Русские новости. 1946. 9 августа. № 65. С.  6), «Сумерки Блока» (Новое русское слово. 1952. 10 августа. № 14715. С. 8; 24 августа. № 14729. С. 8). См.: Г. Адамович. Со- брание сочинений в  18 томах / Вступ. статья, сост., подгот. текста и примечания О. А. Коростелева. М.: Издательство «Дмитрий Сечин», с.  497, 2016 [1]. Далее ссылки даются по этому изданию – [1: первая цифра – том, вторая – страница]. 2 Частично разделяя мнение О. А. Коростелева, что опыты Г. Адамовича в  прозе «так никогда и не вышли за рамки пробы пера» [1: I, 606], всё же опубликованные https://doi.org/10.22364/ruslat.9.01 9Мария Дьёндьёши, Людмила Спроге. Блок у Адамовича: urbus в «Игле на ковре» делались попытки рассмотреть прозу интересующего нас автора в аспекте этой проблемы, хотя сопряжение двух поэтических имен Блока и Адамо- вича стало уже классическим при интерпретации свода лирических текстов последнего3. В эмигрантской прозе адепта «парижской ноты» манера повествования сблизила созданные в разное время три сюжета «Рамон Ортис», «Начало повести. Из забытой тетради» и «Игла на ковре». В них иллюзия правдо- подобного строится на принципе ‘Ich-Erzählung’. Композиционный прием в  названных текстах основан на повторяемости отдельных тематических единиц, «осколочных» цитат и автоцитат на разных семантических уров- нях. Обращаем внимание, что в трёх вышеназванных сюжетах манера пове- ствования «Я рассказываю» создает сходство с «правдоподобным» авто- биографическим повествованием4. Рассказ «Игла на ковре» (публикация в 1-ом томе собрания сочинений тринадцать прозаических текстов, как мы счита- ем, имеют право на более углубленный комментарий. 3 Две статьи О. Л. Фетисенко посвящены исследованию блоковского «присут ствия» в лирике Адамовича. Речь идет о двух публикациях 1998-го и 1999-го гг., первая из которых содержит, по мнению исследовательницы, проблоковские аллюзии в  из- вестном «пушкинском» стихотворении Адамовича «По широким мостам… Но ведь мы все равно не успеем» (1921 г.) и в котором складывается «петербургское предание», создающее урбанистическую ауру в  сборнике «Чистилище», где сти- хи «объединены темами смерти и воспоминания». Говоря о «блоковском тексте» в стихотворении Адамовича, автор статьи особо маркирует, что «город в этом про- изведении напоминает не пушкинский, а именно блоковский Петербург. Мосты, аллеи, рестораны, – все это – признаки петербургского пейзажа второго и третьего томов лирики Блока. «Дешифрующим» текстом становится драма «Незнакомка» (ее «второе видение»): «…Конец улицы на краю города. <…> темный пустын- ный мост через большую реку. <…> За мостом тянется бесконечная, прямая, как стрела, аллея, обрамленная цепочками фонарей и белыми от инея деревьями…». В статье разобраны мотивы «вьюги» и «сна», усиливающие комплекс блоковских подтекстов [2]. В  статье ««Облака» и «Чистилище» Г.  В.  Адамовича (блоков- ский подтекст)» исследовательница доказывает, что образный ряд Блока создает реминисцентные параллели к стихам двух первых сборников, начиная от диалога «Поскучай, дружок, поскучай» (1916), сопоставляемого с блоковским «Мы забы- ты одни на земле»,  – и далее, автор статьи кратко говорит о позднем творчестве Адамовича, его сборниках «На Западе» и «Единство», о статьях: «особого рас- смотрения требуют также многочисленные высказывания о нем в произведениях, посвященных другим авторам, и в «Комментариях» [3]. В комментариях О. А. Ко- ростелева к поэтическим текстам Адамовича блоковские аллюзии прослежены бо- лее тщательно и оговорены концептуально [1: I, 558–605]. 4 Мария Рубинс наиболее системно излагает взгляды Адамовича на современную ему прозу, предлагая их обозначить как «поэтика маргинальности»: «Облекая металитературную тематику в  сочетании с джойсовской сосредоточенностью на частном человеке и экзистенциальным дискурсом в  обновленную модернистскую форму человеческого документа, авторы русского Монпарнаса систематически выступали против вымысла в  литературе. Георгий Адамович, ментор русского 10 в “The New Review” = в «Новом журнале», № 100, 1970) был произведе- нием «для немногих»5 среди современников автора. Характерно, что пу- бликация состоялась в год 90-летнего юбилея Блока, тем самым как бы уси- ливая определенный эффект восприятия смысловых доминант текста. Начиная с игры цитатами (Блок, Анненский и др.) и кончая урбанисти- ческими «видениями» из «Незнакомки» Блока, город в  рассказе Адамо- вича создается по принципу реминисцентной поэтики6. Блоковский урба- низм7 навеян как бы несколькими «рассказами», которые представляют вариативность точек зрения на динамику «странных» событий. Действи- тельно, в  «Игле на ковре» заявлено о трех повествованиях: первое  – с пронзительным восклицанием и сомнением «поверят ли мне? Едва ли, едва ли», – о «возвращении вспять» из Парижа 196… г. В Царское Село 1913- го г. с целью предупредить и «скорректировать» будущее8; второе  – это Монпарнаса, выступил в  защиту человеческого документа в  целой серии статей (в  тридцатые годы): «Человеческий документ», «Жизнь и жизнь». Жанр этот представлял собой удобную канву для размышлений о насущных вопросах <…> и привел <…> к иной модели саморепрезентации автора по сравнению с клас- сической традицией. В  «Человеческом документе» Адамович излагал новации этой модели так: «Полвека тому назад, и даже ещё сравнительно недавно, автор обычно говорил о себе во множественном числе «Мы», – стремясь обезличить- ся; в большинстве теперешних книг условное авторское «мы» невозможно, – на- оборот, автор кричит «я», подчеркивает «я», или рассказывает о себе и о своих героях такие вещи, при которых уклончиво-сдержанное множественное число прозвучало бы фальшью и бессмыслицей».<…> Читатель ждал от таких текстов автобиографичности, и ожидание это усиливалось повествованием от первого лица и сведением до абсолютного минимума эстетической дистанции между ав- тором и нарратором, а в рассказах от третьего лица – между автором и героем» [4: 41–43, 112]. 5 Характерен отзыв Юрия Терапиано о «необычном сюжете рассказа» (Русская мысль. 1970. 24 декабря. № 2822. С. 8–9). Цит. по [1: I, 611]. 6 О цитатном фоне и о реминисцентной природе поздней прозы Г. Адамовича, осо- бенно близких по стратегии письма «Начала повести. Из забытой тетради» и «Иглы на ковре», см. [5: 58–68]. 7 Интертекстуальность блоковского урбанизма более последовательно с новатор- скими подходами рассмотрена в [6: 65–108; 171–197]. 8 Два возвращения в родной город с целью предотвратить неизбежное представлены как два самостоятельных параллельных сюжета о Петербурге 1913-го г., о встрече в  Царском Селе с последним императором и о встрече с посредницей царскосель- ского свидания знаменитой артисткой Маргаритой Францевной, возлюбленной Подснежника. «Кто он был, этот Подснежник? Не знаю. Моряк? Офицер? <…> Мне передавали, что в  Севастополе, перед расстрелом, он громко и твердо сказал: «да будет воля Твоя. <…> Я быстро подошел к ней и тихо, отчеканивая каждое слово, проговорил: <…> «Да, он будет расстрелян в Севастополе, а вы будете жить в Париже, и умрете в бедности, все потеряв, все». <…> Oна <…> спокойнее и как будто даже задумчиво, сказала: «Странно, Чинский предсказал мне то же самое. Что я умру в Париже, в глубокой старости, без копейки денег. Вы знаете Чинского? 11Мария Дьёндьёши, Людмила Спроге. Блок у Адамовича: urbus в «Игле на ковре» так и не написанный «короткий рассказ» об Иване Ивановиче под пред- полагаемым названием «Встречи Ивана Ивановича»9; третье, финальное, завершающее все векторные структуры текста – «колоритный» нарратив про петербургский адрес («Виленский 4»), где рассказчик, вернувшись в  предвоенный Петербург, встречается с дедом, который не узнает взрос- лого внука и протягивает ему подаяние на бедность – три рубля, и эта ку- пюра будет обнаружена в  кармане старого пиджака, отданного в  париж- скую чистку10. Рискнем даже заявить, что в  тексте 1970-го года пересказывается про- зой давнее стихотворение 1921-го года «По широким мостам…». Та же интенция  – «добежать и спасти», те же знаки во времени «успеть пред- упредить до начала конца», помешать осуществлению в  будущем ужасной катастрофы и т. п. Также, как и в стихотворении, речь идет об «именах», – в отличие от рассказа – скорее имплицитных. Это аналогичные поэтике ци- тат – имена двух поэтов – адептов культурных периодов – Пушкина и Блока. В рассказе имена «произнесены». Экспозиция текста развернута как «при- поминание» «петербургских» цитат из Иннокентия Анненского и Алек- сандра Блока, так намечается urbus Петербурга как locus poesiae: «На углу Знаменской посыльный в  башлыке, и мне вспомнилось одно из любимых моих стихотворений, именно о посыльном, что орхидеи вам несет, дыша в  башлык обледенелый» [1: I, 365]. Цитата усиливает «звуковой взрыв» имени «Блок», который подразумевает рассказчик, не произнося первого терцета из цитируемого сонета, где есть прекрасная полисемия, весьма Необыкновенный человек. Он даже улицу мне назвал, не помню какую». – «Рю Бу- ало?» – «Да, да, кажется, Буало. Откуда вы знаете?» <…> Мне хотелось ответить, что я у нее на улице Буало довольно часто бываю, что ей теперь девяносто лет, и даже больше, что все близкое ей, все окружающее ее исчезло, погибло… но я почувство- вал, что надо поступить иначе. Она ничего не поняла бы <…> вероятно, приняла бы меня за сумасшедшего, несмотря на совпадение с предсказанием Чинского, полу-ви- зионера, полу-выдумщика, в те времена в Петербурге очень популярного» [1: I, 372, 373, 374]. 9 «Лучше бы, однако, без встреч, чтобы не было по названию ясно, что именно в них дело» [1: I, 363]. 10 «На стойке <…> лежала зеленая трехрублевая бумажка с двуглавым орлом. <…> Нет, это была не моя трехрублевка. Я теперь все допускаю, решительно все, но нет. Это было бы слишком неправдоподобно. Виленский, 4. «Простите, вот, чем могу…» Нет, я не в  силах верить. Но жаль все-таки, что я отказался взять нико- му не нужный билет: надо бы было спрятать его, сохранить. Одна стомиллиардная, одна квадриллионная вероятия… все-таки надо было бы сохранить его. Не как вещественное доказательство, а на вечную память: о том, что бывает, о том, что не сбылось» [1: I, 382]. Адамович следует за приемом, свойственном романтиз- му: предмет, обнаруженный при фантастичных обстоятельствах, остается у героя в  реальной действительности и служит мотивировкой, так сказать, «мистицизма в повседневности». 12 выразительный омонимический эффект, подмеченный Адамовичем: Вы – сине-призрачных высот В колодце снимок помертвелый, Вы – блок пивной осатанелый, <курсив наш: М. Д., Л. С.> Вы – тот посыльный в Новый год, Что орхидеи вам несет, Дыша в башлык обледенелый11. «Я» в  рассказе как бы отождествляет себя с «посыльным» Аннен- ского: он в Петербург своей молодости послан с миссией придать времени «другой» вектор. «Я»-«посыльный» оказывается в Петербурге Блока, о чем свидетельствует узнаваемый «декор» из пьесы «Незнакомка»: «тус- клые фонари», «легкий снежок», «узкая улица светится, как сквозь ки- сею», «полупрозрачная белесая мгла». Примечательно, что ключевые лек- семы провоцируют цитату из «второго видения» и яркое эмоциональное переживание персонажем того, что он  – обитатель заснеженного Города, в котором свершится преображение: «…бредил стихами <…> и в особен- ности Блоком. «В блеске зимней ночи тающая…» Теперь я, может быть, вспоминаю неверно, ошибаюсь, но тогда не ошибся бы. «Ты, снегами тихо веющая, обрати ко мне свой лик…» Было счастье в  этих строчках, была связь с необъятной вселенной, ко мне тогда благосклонной, с бесконечно далекими Млечными Путями12, не знаю, с чем еще» [1: I, 365]. Не лишен основания поэтический императив Адамовича: «А к Петер- бургу рифмы нет»13, что возможно воспринять, как перемену регистра воплощения: в  прозе urbus складывается не без воздействия пушкинской «петербургской повести». В  отрочестве рассказчик был представлен со- временнице Пушкина «старушке в седых букольках, <…> будто сошедшей со страниц «Онегина» или «Пиковой дамы», с которой был связан анек- дот о поэте: «она когда-то танцевала с Пушкиным.<…> Я расхрабрился, подошел, поклонился, назвал имя Пушкина. Старуха вздрогнула, очну- лась. – Что, Пушкин?.. – совсем, как Ларина, мать Татьяны, в Москве: «Как, Грандисон?.. а, Грандисон»  – Ах, да, Пушкин! Большой, большой был 11 Цит. по [7: 134]. 12 Зона образности Незнакомки вбирает в свою орбиту ряд стихов из второго тома, с мотивами «млечной стези», «млечного пути», «сужденного магу» и т. п. 13 Из стихотворения «Всю ночь слова перебираю» – см. [8: 89]. В комментариях к подборке «петербургских стихов» авторы указали на вечер Г. Адамовича, посвя- щенный «С.- Петербургу  – Петрограду  – Ленинграду, состоявшийся в  Париже 2 марта 1948 г.: «Адамович напоминает, что Петербург был городом двойной жиз- ни: рядом с классическим пушкинским городом существовал и Петербург Акакия Акакиевича, дождливый Петербург Достоевского, в котором нарастало чувство не- избежной расплаты, все то, что сумел выразить Блок в своих провидческих строч- ках» [8: 575]. 13Мария Дьёндьёши, Людмила Спроге. Блок у Адамовича: urbus в «Игле на ковре» надсмешник! И сказав это, она хихикнула. Кроме этого «надсмешника», почему-то с «д» в середине слова, я ничего не добился. Но тогда же поду- мал, что, вероятно, Пушкин, если он действительно танцевал с ней, сказал хорошенькой девочке на ухо что-нибудь двусмысленное, и это ей запомни- лось» [1: I, 272]. Так в  рассказе создается петербургская аура последнего мирного 1913-го года, куда герою удается возвратиться из Парижа 1960-х годов. «Правдоподобность» поддерживается писательскими сентенциями, причем в диапазоне минувшего (XIX-го) и настоящего (XX-го) веков; писа- тельское имя в этом контексте неизбежно будет связываться с оценочным изображением Петербурга: «Поверят ли мне? Едва ли, едва ли. Если и по- верят, то немногие, а большинство решит, что все выдумано, пожалуй, даже добавив «и очень плохо выдумано», как добавлял Бунин, когда говорил о Достоевском14. Все записанное здесь  – правда. Выдумки нет» [1: I, 363]. Повествовательная коллизия текста Адамовича заключается в  аргументи- рованном убеждении, что настоящее время может повлиять на прошедшее и будущее. Оказавшись в Царском Селе на аудиенции у последнего импера- тора: я «начал с того, что здесь у него сейчас 1913 год, но в действительно- сти сейчас 196… год <…> и пришел я к нему из будущего, пришел сказать, что в ближайшее время предстоят грозные, гибельные события. Надо при- нять меры, чтобы предотвратить их… изложение моё было обстоятельно и, по-моему, даже довольно красноречиво. <…> Он оставался невозмути- мым и только один раз перебил меня, спросив, о каких же мерах может идти речь, если все то, о чем я рассказываю, уже произошло. По радиусам, – от- вечал я, краснея, чувствуя, что говорю не то, что надо. – От одного центра расходится бесчисленное количество линий. Так и во времени. Есть одно будущее. Может возникнуть и другое. По другому радиусу.  – Да, если по другому радиусу,  – невозмутимо повторил он, будто поняв и соглашаясь. В глубине комнаты шелохнулась портьера и вошла она, царица, с какой-то работой в  руках <…> она стояла с лорнетом в  руках и, наклонившись, оглядывала сидение кресла, <…> она нагнулась ниже и стала осторожно шарить рукой по ковру? <…> Да, это подстроил дьявол. Он выдернул из её рук иголку, он заставил меня молчать и смотреть, оборвав на полуслове. Я  молча смотрел на неё15. Будет война, будет революция, будут неслыхан- ные бедствия, а она ищет выскользнувшую из рук иголку. Извечный, 14 Неоднократно повторяемый Адамовичем пассаж о нелюбви Бунина к Достоевско- му, к примеру в Table talk (1961): «Бунин о Достоевском. – Да! – сказала она с мукой. – Нет! – возразил он с содроганием… Вот и весь ваш Достоевский! <…> в целом я его терпеть не могу, плохой был писатель и человек плохой. Но кое-что у него удивительно. Этот Петербург… не пушкинский, парадный, а заплеванный, грязный, чахоточный… эти черные лестницы с кошачьей вонью, голодный Рас- кольников со своим топором, это у него удивительно…» [1: 14: 319]. 15 Адамович прибегает к приему «наполнения содержанием самого молчания», когда «молчаливая» царица «сделала торопливый жест рукой, означавший «продолжайте, не обращайте на меня внимание» и по-английски обменялась с Николаем репликами, 14 вековечный женский жест из поколения в поколение. Я колебался, сказать ли то, что приберегал к концу: о Екатеринбурге, о подвале ипатьевского дома, и я решил обратиться к ней, сказать о судьбе сына, мужа, дочерей, её самой» [1: I, 377–380]. Повествование о возвращении в 1913-ый год раз- вертывается параллельно с созданием «короткого рассказа»: «названия не помню, можно было бы назвать его по-разному, например: «Встречи Ивана Ивановича». Идет Иван Иванович по улице – рю де Ренн в Париже, самый конец ее, около старого монпарнасского вокзала, и встречает зна- комого, который ему не то улыбнулся, не то подмигнул. Иван Иванович… вдруг вспомнил: «Да ведь на прошлой неделе я был на его похоронах. Ка- кое сходство! Совсем покойник Б.» Дня через три происшествие повто- рилось. Но улыбнулся Ивану Ивановичу не покойник Б., а покойник Ш., и не на темноватой рю де Ренн, а на Елисейских полях, в яркий солнечный день16… А на другой день Ивана Ивановича нашли на его диване мертвым. Значит, по моему авторскому замыслу, он мало-помалу втягивался в  иной мир, отчего и начались соответствующие встречи. Рассказа я так и не напи- сал. Но мысль о нем долго не оставляла меня. Иногда вспоминал что-нибудь из моей прежней жизни, нет, не вспоминал, а возвращался в прошлое, нео- долимо втянутый туда и сейчас же вытолкнутый обратно, в настоящее» [1: I, 363–364]. Уже заданный указанием на Достоевского тематический пласт создаваемого рассказа о свидригайловских «клочках и отрывках других миров», усиленный ссылкой на Леонида Андреева, готический колорит  – «кто-то знающий», как сказал бы Леонид Андреев, понял, что со мной дела иметь не стоит» [1: I, 381], – свидетельствует о повышенной интертексту- альности трёх «повествований» в рассказе. Каждая из трех частей в большей или меньшей степени воссоздается не без «блоковских прототекстов»: стихов, предисловий к поэтическим кни- гам и пьесы. В более раннем тексте, в «Начале повести», опубликованном в том же журнале четырьмя годами ранее Адамович описал приём смысло- построения как своеобразную игровую комбинацию: «Если бы между от- рывками повести провести соединительные линии, должно получиться как в известной, когда-то распространенной игре: вдруг обрисовывается про- филь маркизы в седых буклях или карта Европы» [1: I, 362]. В рассматри- ваемом тексте соединительные линии выстраиваются от цитаты к цитате: «тусклые фонари», «падает легкий снежок», «узкая улица светится, как и рассказчик улавливает слово “crazy” [1: I, 378]. Мотив «безумия», «дьявольской игры» свойствен мифологической природе Петербурга и его обитателей. 16 Ср. с характерной чертой «петербургского текста» о персонажах-двойниках, на- чиная с гоголевского «Невского проспекта» и кончая «лицами» в ремарках пьесы Блока: «За прилавком <…> – двое совершенно похожих друг на друга: оба с ко- ками и проборами, в зеленых фартуках: только у хозяина усы вниз. А у брата его, полового, усы вверх. У одного окна, за столиком, сидит пьяный старик – вылитый Верлэн, у другого – безусый бледный человек – вылитый Гауптман» [9: VI, 65]. 15Мария Дьёндьёши, Людмила Спроге. Блок у Адамовича: urbus в «Игле на ковре» сквозь кисею, полупрозрачной белесой мглой», – такими реминисценциями начинаются описания петербургской юности героя, «бредящего стихами» Блока. Литературные ориентиры, сфокусированные на блоковской пьесе с эпиграфами из Достоевского, с парафразами из лирики Анненского, с упо- минанием имен Пушкина, Гоголя и др. определяют мифологию восприятия города. Но вместе с тем в рассказе – наиболее колоритна «россыпь» неяв- ных блоковских цитат с мотивами «мига» и «века», «новых видений» и «старой тоски». То, что в названной пьесе обозначено как «три видения», в  рассказе Адамовича обыгрывается многократно: как «сон», «мираж»; как «забытый» и слабо припоминаемый сюжет, как явь, неотличимая от «cна». В пьесе Блока Поэт и Звездочет предчувствуют, вычисляют и пред- сказывают появление Звезды-Марии, а при ее падении – Поэт прекращает чтение стихов, Звездочет теряет ритмы астральных песен. Прерывистость авторских повествований у Адамовича и обрывочный рассказ о безрезультатной попытке «добежать и спасти» спроецированы на эти знаки не воплощенности и не результативности намерений персонажей в  драме. Урбанистические картины пьесы послужили обозначением петер- бургских локусов в «Игле на ковре». Вплетение блоковских смыслов в ткань рассказа представляет процитированные литературные имена в  оптике ре- цепции Адамовича – почти о каждом из упомянутых он писал, образный мир почти каждого из них в той или иной степени был воплощен в его творчестве. Литература 1. Г. Адамович, Собрание сочинений в  18 томах  /  Вступ. статья, сост., подготовка текста и примеч. О. А. Коростелева. М.: Издательство «Дмитрий Сечин», 2015–2018. 2. О.  Л.  Фетисенко, «Блок и Г. Адамович (О возможном прочтении одного стихотворения Г. Адамовича)», в «Александр Блок. Материалы и исследования». С-Пбг: Дмитрий Буланин, 1998. С. 90–101. 3. О. Л. Фетисенко, «“Облака” и “Чистилище” Г. В. Адамовича (блоковский подтекст)», Труды государственного музея истории Санкт-Петербурга, вып. 4 «Музей-квартира А. Блока: материалы научных конференций». С-Пбг., 1999. С. 139–157. 4. М. Рубинс, Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма. М.: НЛО, 2017. 5. Л. Спроге, «Георгий Адамович “Начало повести. Из забытой тетради” (О турге- невском подтексте)», Annales Instituti Slavici Universitatis Debreceniensis. Slavica XLVIII. Debrecen, pp. 58–68, 2019. 6. М. Дьёндьёши, «Стих – цикл – поэтика. Блок, Рильке, Пастернак», Russian Culture in Europe. Edited by Fedor B. Poljakov (Vienna). PL Academic Research, 2016. 7. И. Ф. Анненский, Стихотворения и трагедии  /  Вступ. ст., сост., подгот. текста, примеч. А. В. Федорова. Л.: Сов. писатель (Б-ка поэта. Большая сер.), 1990. 8. Петербург в поэзии Русской эмиграции (первая и вторая волна) / Вступ. статья, сост, подготовка текста и примечания Романа Тименчика и Владимира Хазана. Новая библиотека поэта. С-Пбг.: Издательство ДНК, 2006. 9. А. А. Блок, Полное собрание сочинений и писем в  двадцати томах. Т. VI. Книга первая: Драматические произведения (1906–1908). М.: Наука, 2014. 16 Aleksandrs Bloks Georgija Adamoviča daiļradē: urbus “Adatā uz paklāja” Rakstā tradicionālā pētījumu tēma “Bloks un Adamovičs” aplūkota, par materiālu ņemot nevis Georgija Adamoviča dzeju, bet prozu. Novele “Adata uz paklāja” (publi- cēta izdevumā “The New Review”, Nr. 100, 1970) ir uzskatāma par elitāru. Raksturīgi, ka publikācija iznāca A. Bloka 90. jubilejas gadā, tādējādi provocējot teksta semantisko dominanšu uztveri. Sākot ar spēli ar citātiem (Bloks, Annenskis u. c.) un beidzot ar ur- bānām vīzijām par A. Bloka “Svešinieci”, pilsēta Adamoviča stāstā tiek veidota pēc remi- niscenču poētikas principa. A. Bloka urbānismu veido vairāki stāstītāji, kuru viedokļu dažādība ietekmē savādo notikumu dinamiku. Adamovich’s Blok: Urbus in “A Needle on a Carpet” The article is devised for the discussion of a traditional research topic, i.e. “Alexander Blok and Georgy Adamovich” where the novelty of perspective is ensured by changing the focus from the analysis of Adamovich’ poetry to that of prose. The short story “A Needle on a Carpet” (published in “The New Review” No 100 in 1970,) was a work “for the few”. It is quite telling that the story was published in the year of Blok’s 90th birth anniversary, thus inciting the perception of the semantic dominants of the text. Starting with a quotes-play (Alexander Blok, Innokenty Annensky, etc.) and ending up with urban “visions” from Blok’s “Stranger”, the city in Adamovich’s story is created in accordance with the principle of reminiscent poetics. Blok’s urbanism is inspired by several “narrators” whose diversity of opinions influences the “strange” dynamics of events. 17 Ирина Белобровцева Георгий Адамович – mortus и vivus Ирина Белобровцева Георгий Адамович – mortus и vivus Георгия Адамовича часто упрекали в предельной субъективности критических оценок в зависимости от признания авторов «своими» или «чужими». Владимир Набоков выбрал его в качестве прототипа карикатурного персонажа, литератур­ ного критика Христофора Мортуса (русская огласовка латинского mortuus, т. е. «умерший», «мертвый») в романе «Дар». В статье показана другая, неожидан­ ная сторона личности Адамовича – его глубокое сочувствие прозаику Леониду Зу­ рову, которого он всегда считал «чужим», эстетически чуждым. После известия о душевной болезни Зурова Адамович принимает на себя роль «мортуса», т. е., со­ гласно Толковому словарю Даля, «служителя при чумных», облегчающего болезнь. Ключевые слова: Георгий Адамович, «мортус» = «мертвый», «мортус» = «слу­ жи тель при чумных», Леонид Зуров, эмпатия. Один из самых ярких и влиятельнейших критиков парижской эмиграции Георгий Адамович вошел в пословицу предельной субъективностью своих суждений о литературе и готовностью делить литераторов на «своих» и «чужих». Это обусловило вполне правомерную литературную реакцию: он стал прототипом персонажа романа Владимира Набокова «Дар». На основе каскада общеизвестных в литературных кругах качеств Адамовича у Набокова была сконструирована «<С>амая, пожалуй, любопытная фи­ гура в паноптикуме эмигрантской словесности, представленном на страни­ цах “Дара”, – это влиятельный парижский критик Христофор Мортус. <…> многие из первых читателей “Дара” в “Современных записках”, достаточно искушенные зрители литературных баталий, безошибочно распознали в Мортусе обидную, ибо точную, карикатуру на Г.  В.  Адамовича, постоян­ ного литературного обозревателя парижской газеты “Последние новости”. <…> Манерный, аффектированно уклончивый стиль статей Мортуса, изобилующих восклицаниями, риторическими вопросами, ненужными оговорками и отступлениями, избыточными кавычками; его пристрастие к  неточным и непроверенным цитатам по памяти, <…> намеренное пре­ небрежение тем, что он называет “художественным” качеством рецензируе­ мых текстов, и разделение литераторов на “своих” и “чужих” в соответствии с личными симпатиями и антипатиями <…> все это прямо указывало на Адамовича как на главного адресата набоковских ядовитых пародий»1. 1 А. Долинин, «Три заметки о романе Владимира Набокова “Дар”», в Владимир На­ боков: pro et contra. Т. 1. С.­Пбг: РХГА, 1999. Доступен на http://nabokov­lit.ru/ nabokov/kritika/dolinin­tri­zametki­o­romane­dar.htm. https://doi.org/10.22364/ruslat.9.02 18 Однако неожиданно Адамович продемонстрировал глубокую эмпатию в отношении прозаика молодого поколения русского зарубежья Леонида Зу­ рова, хотя тот, без всякого сомнения, относился к категории «чужих» ав­ торов. Впервые имя Зурова появилось у Г. В. Адамовича за полгода до при­ езда молодого писателя во Францию, в 1929 году; в последний раз он пишет о Зурове за три месяца до его смерти, в 1971­ом. Ни один критик не уделял Зурову столько внимания, что вызывает вопрос: почему же «чужой» автор постоянно находился в поле зрения Адамовича. Как это случалось с Леонидом Зуровым постоянно, большинству кри­ тиков, да и многим другим членам эмигрантского сообщества он предста­ вал в тени И. А. Бунина и в связи с Буниным. «Ученик Бунина», «после­ дователь Бунина», даже «эпигон Бунина»  – эти клише в отношении его первой книги «Кадет» усматривали Вл. Ф. Ходасевич и А. В. Амфитеатров, К. И. Зайцев и рижанин Н. И. Мишеев, В. Н. Ладыженский и, в конце кон­ цов, Г. П. Струве в своей хрестоматийной книге «Русская литература в из­ гнании», воспринятой в момент выхода как единственно верный взгляд на всех эмигрантских литераторов. Кажется, только двое  – автор первой ре­ цензии на повесть «Кадет» Юлий Айхенвальд и давний знакомец и друг Зурова Николай Андреев  – не разделяли этой иллюзии. Хвалебная рецен­ зия Бунина на дебют молодого провинциального автора из Риги и после­ довавшее бунинское приглашение Зурова во Францию только усугубили представление о нем как о бунинском ученике. В статье о «Кадете» Адамович, по сути, закрепляет эти клише своим авторитетом  – статья посвящена не самой повести, а ее оценке Буни­ ным. Критик сводит здесь счеты с Буниным­критиком, хотя на открытую войну с живым классиком не идет, заранее обустроив свои тылы. В пост­ скриптуме письма Бунину от 10 мая 1929 года он замечает: «Я написал статью о Зурове  – и развел легкую полемику с Вами. Вы мне говорили в Париже, что любите это. Поэтому я буду находиться в ожидании печатных обличений и опровержений с Вашей стороны»2. В самой же статье далеко не беспристрастный в своих суждениях о молодых литераторах Адамович приписывает это же качество Бунину: «Едва ли будет ошибкой сказать, что быструю популярность Зурову создал Бунин3. Все знают, как строг Бунин в своих суждениях, как взыскателен в оценках,  – и вот Бунин расхвалил Зурова, никому не ведомого юношу, напечатавшего два или три рассказа 2 Письмо Г. В. Адамовича И. А. Бунину от 10 мая 1929 года, в И. А. Бунин. Новые материалы. Вып. 1. Москва: Русский путь, 2004. С. 15. 3 Имеется в виду опубликованный за три месяца до этой статьи Адамовича отзыв Бунина на книгу Зурова «Кадет»: «… подлинный, настоящий худо жественный талант,  – именно художественный, а не литературный только, как это чаще всего бывает,  – много, по­моему, обещающий при всей своей молодости» (И. Бунин, «Леонид Зуров», Россия и славянство, 1929. 12 января. № 7. С. 3). 19Ирина Белобровцева. Георгий Адамович – mortus и vivus в каком­то русском журнальчике и недавно выпустившего отдельным из­ данием повесть “Кадет”. <…> Его наметили кандидатом в наши здешние зарубежные “звезды”,  – посмотрим, есть ли основания эту кандидатуру поддержать. Скажу сразу: их, на мой взгляд, немного. Зуров  – даровитый человек. Но он – как бы это вернее сказать? – не на уровне времени. <…> Предчув­ ствую вопрос: а Бунин? Как решаетесь вы с легким сердцем противоречить такому судье?»  – и Адамович «отвечает» на свой собственный вопрос: крупные писатели «всегда читали только самих себя,  – а не родственного себе просто не вмещали. Вероятно, таков и Бунин. Поэтому за ним и невоз­ можно в его суждениях следовать. <…> при малейшей близости он спосо­ бен наделить читаемого автора воображаемыми богатствами и восхититься там, где мы, никаких миражей не видя, лишь недоумеваем»4. Адамович заведомо не рассчитывает на вступление Бунина в полемику, поэтому закономерно, что единственным продолжением, которое имела эта статья,  – стала посланная Зурову в Ригу газетная вырезка с пометами Бунина на полях. Кроме единственного замечания в положительном духе «Правильно», все остальные выдержаны в типично бунинском задири­ сто­ядовитом стиле: «Глупости!», «Очень глупо», «Вздор», «“Смерть князя Даниила” очень хороша», «“Отчину” <то есть вторую книгу Зу­ рова – И. Б.>, очевидно, не читал». Свои замечания Бунин завершил своео­ бразной моралью: «В общем, не придавайте значения этой чепухе. “Собаки лают – значит, едем” (татарская пословица)»5. В 1930­х гг. Адамович продолжает следить за творчеством Зурова. В ре­ цензии на публикации молодых прозаиков в альманахе «Круг» (1936) он называет Юрия Фельзена, Василия Яновского, Сергея Шаршуна и Леонида Зурова «цветом» парижской молодой беллетристики, а их новые вещи считает не просто интересными, но и показательными. Здесь он впервые выделяет «обособленность» Зурова: «… “Новый ветер” Зурова лишний раз доказывает медленный, верный, “крепкий” творческий рост автора. Это самый спокойный6 из наших молодых писателей, едва ли не единственный среди них, каким­то чудом сохранивший во всех теперешних катастрофах, крушениях и передрягах некую “классическую” уравновешенность тона и естественное, ничуть не наигранное стремление без следа раствориться в своих героях. Два возможных предположения: или он мало впечатлителен 4 Г. Адамович, «Литературные заметки: О Леониде Зурове, авторе повести “Ка­ дет”», Последние новости, 1929. 9 мая. № 2969. С. 3. Цит. по: Переписка И. А. и В. Н. Буниных с Г. В. Адамовичем (1926–1961) / Публ. О. Коростелева и Р. Дэвиса, в И. А. Бунин. Новые материалы. Вып. 1. М.: Русский путь, 2004. С. 15–16. 5 Вырезка со статьей Г. Адамовича «О Леониде Зурове, авторе повести “Кадет”» с пометами И. Бунина, Русский архив Лидсского университета (далее РАЛ). MS. 1068/4974. 6 Здесь и далее выделено мной – И. Б. 20 и просто невнимателен к тому, что в наше время происходит с человеком и культурой, не слышит и не понимает взрывчатых, антицелостных мотивов эпохи, – или он очень силен и эпоху “преодолевает”. По ранним зуровским опытам первая гипотеза казалась мне вероятнее, но сейчас больше основа­ ний отнестись к нему с доверием, – и остановиться на второй»7. Впрочем, отзывы Адамовича отражают его, прежде всего, двойственное отношение к творчеству Зурова. Чего­то он в опубликованных вещах не угадывает – так, о публикации в журнале «Современные записки» зуров­ ской «Молодости», представлявшей собой фрагменты трех глав романа «Поле», целиком изданного позже, он пишет: «К сожалению только, чи­ тая “Молодость”, все время что­то вспоминаешь, отчетливее всего, пожалуй, Бориса Зайцева. Это зайцевский мир, зайцевский тон, к тому же и у самого Зайцева уже не вполне оригинальный, а им лишь очищенный и упорядочен­ ный»8. Хотя, на наш взгляд, здесь уместнее было бы вспомнить не абстракт­ ного Зайцева, но вполне конкретную перекличку с романом Владимира Набокова «Дар», с тем же двойным самоубийством двоих влюбленных, в «Даре» не состоявшимся из­за передумавшей умирать девушки, а у Зу­ рова – с тщательно продуманным и доведенным до конца. На этот раз Адамович не заметил дискретности повествования, хотя в следующей рецензии, отзываясь на публикацию других глав того же ро­ мана в газете «Русские Записки», высказал это верное предположение: «“Дозор”» Зурова – по­видимому, глава из романа. Глава сама по себе пре­ красная, очень типичная для Зурова, спокойная в основном ощущении бы­ тия, вопреки тем страхам и тревогам, о которых рассказывает. Странное дело – творчество! Зуров пишет о бегстве помещиков из разоренного гнезда, о революционных бедствиях и невзгодах, о России, охваченной темными пред- чувствиями, но в противоречие дословному содержанию текста, повесть из- лучает тепло и мир, даже, пожалуй, какой-то уют. Над всем, что Зуров рас- сказывает, как бы стоит незримый эпитет:9 «да здравствует жизнь». <…> Зуров едва ли не самый “почвенный” из наших молодых писателей, потому, 7 Г. Адамович, «Литературные заметки: Альманах «Круг», книга I», Последние но­ вости, 1937. 25 ноября. № 6088. С. 3. 8 Г. Адамович, «“Современные записки”. Кн. 63. Часть литературная», Последние новости, 1937. 6 мая. № 5885. С. 3. 9 Против выделенного курсивом фрагмента Зуров отмечает на полях: «Смотри 1­ю рецензию Ю. Айхенвальда о книге “Кадет” – Адамович здесь повторяет его слова. Л. З. 1953 г.» (Ср.: «Миниатюра войны и мира, т. е. сражений, истязаний, расстре­ лов – с одной стороны, и деревенского уюта, Волги, родины – с другой, эта частич­ ная, в русской раме картина, уголок вечного мирового полотна в высокой мере удалась молодому перу Леонида Зурова. Ужасное изображает он, но так это пере­ плетено с трогательным и нежным, и грустным, что не мрак идет от его очерков на душу читателя, а какое­то тихое волнение, недоумение, “светлая печаль”, лучи при­ мирения» (Ю. Айхенвальд, «Литературные заметки», Руль, 1928. 10 окт. № 2394. С. 3. 21Ирина Белобровцева. Георгий Адамович – mortus и vivus вероятно, и душевно стойкий, что у него крепче, чем у кого бы то ни было скрытая, не идущая на убыль связь с родной землей. Он живет во Франции, как мог бы по прихоти судьбы жить на Антильских островах, – мало ли что в наши дни случается! Но сознанием и даже вниманием он в России, и от­ того выносливее своих сверстников, что никакие сквозные ветры на него ниоткуда не дуют»10. Постепенно в рецензиях Г. В. Адамовича складывается четко очерчен­ ная модель творчества Зурова: «спокойный», «почвенный» писатель с «крепкой, как бы прирожденной “памятью” о России»11. Раньше многих других ценителей особого русского языка зуровских рассказов (множество подобных писем он получит значительно позже, после издания в 1958 году книги рассказов «Марьянка») Адамович отмечает: «“Ванюшины волосы” Леонида Зурова, например, чудесный набросок <…>. Встретил автор древ­ нюю старуху, помог ей добраться до дому, вошел в избу, поговорил с нею и с ее сыном, тоже стариком. Дословное содержание “Ванюшиных волос” до крайности просто, даже убого. А рассказ всей сущностью своею уходит глубоко в землю, к матери­природе, и, ни о чем не споря, ни против чего не возражая, величаво оттеняет суетность нашего существования с его циви­ лизацией и прогрессом. В рассказе каждое слово пахнет Россией, и слиш­ ком мы здесь стали к этому особому, таинственному запаху чувствительны, чтобы сразу его не уловить»12. Отдельного упоминания заслуживает оценка Адамовичем Леонида Зу­ рова как «душевно стойкого» писателя. Однако именно здесь мнение кри­ тика не оправдалось, причем самым трагическим образом. Внимательный читатель мог заметить, что отношение Адамовича к Зурову переменилось, начиная со второй рецензии на книгу «Кадет». Само появление рецензии на книгу, вышедшую единожды четверть века назад, явление необычное, к тому же рецензия как бы перечеркивала уже упомянутое мнение Адамовича о дебютной повести Зурова и отзыве на нее Бунина. На этот раз критик го­ ворит об особой теме писателя, начавшейся с первой книги и проявившейся во всем его творчестве: «На провинцию <Рига> в русском литературном Париже посматривали с поощрительной снисходительностью, в сущности ничего оттуда не ожидая, – и, вероятно, так же была бы встречена и повесть Зурова, если бы не обратил на нее внимания Бунин. В оценках и суждениях своих Бунин был строг, о произведениях молодого автора отзывался скупо и неохотно. У Зурова он без колебаний признал настоящий живой талант и сразу создал ему имя. <…> Зуров – один из немногих, кто надежды оправ­ дал <…> не только настоящий писатель, но и писатель типично русский, 10 Вырезка со статьей Г. Адамовича «Русские записки <№ 2>» (Последние новости, 1937. 16 дек. № 6109. С. 3) с пометами Л. Зурова (РАЛ. MS. 1068/4974). 11 Г. Адамович, «Литературные заметки (о Новоселье)», Русские новости, 1948, 23.04. С. 4. 12 Там же. 22 которого естественно связать с былой нашей литературой и отвести ему в литературе новой отдельное, заметное место»13. На первый взгляд, рецензент описывает все ту же сконструированную им модель творчества Зурова, не находя ничего принципиально нового,  – все то же «вечное спокойствие природы», так же Зуров «только и дышит свободно, оставаясь наедине с лесами, озерами, степями»14. Что же заста­ вило критика совсем по­иному взглянуть на писателя и коренным образом изменить свою, однажды уже высказанную, оценку его книги? Предысторией здесь служит открывшаяся в 1953 году душевная болезнь Зурова, о которой Адамович писал В. Н. Буниной, отзываясь на ее сооб­ щение и просьбу: «Очень рад был получить Ваше письмо, хотя и с печаль­ ными известиями. О болезни Л<еонида> Ф<едоровича> я знал. Знал и то, что он в клинике. Есть ли надежда, что он поправится? Электрошоки – мод­ ная сейчас вещь, но бывает, что организм их плохо выдерживает, и, по­мо­ ему, с ними надо быть очень осторожными. Я бы попробовал лечение во всяком случае безопасное  – Christian Science15. Не знаю, верить ли в это или не верить. Я если и верю, то с оттенком «помоги моему неверию». Но я видел случаи – притом именно психические – когда медицина ничего не могла сделать, а они что­то все­таки сделали. Конечно, я с большой охотой напишу о Л<еониде> Ф<едоровиче> статью. Но будет это не раньше вто­ рой ½ сентября, а я вернусь только к 10­12­му. Мне надо будет перечесть некоторые его повести и рассказы. <…> Если это можно, передайте Л<е­ ониду> Ф<едоровичу> самые дружеские привет и поклон»16. Обещанную статью Адамович написал17. Тем не менее, Зурова лечили электрошоком. Электрошоковая терапия используется и в наши дни, но вот как описывает ее в книге об отце сын первого и единственного лауреата литературной премии знаменитой аме­ риканской кинокомпании Метро Голдвин Мейер, проходившего курс лече­ ния всего за шесть лет до Зурова: «Пациент находится в полном сознании, когда с обеих сторон лба пристегивают электроды. Электрический ток по­ сылается в мозг <…>, все тело сотрясают судороги. <…> Под спину кла­ дется клин, так что она выгибается. Виски намазывают какой­то дурно пах­ нущей мазью. На голову прикрепляют какую­то упряжь. <…> Ваши руки 13 Г. Адамович, «Леонид Зуров», Новое русское слово, 1953. 29 ноября. № 15191. С. 8. 14 Там же. 15 Сторонники упоминаемой им доктрины Christian Science, предложенной в 1879 го ду Мэри Бейкер Эдди, всем методам лечения (медикаментозным, хирурги­ ческим и  т.  д.) предпочитают исцеление через особые молитвы, направленные на пробуждение духовности в мышлении. 16 Письмо Г. В. Адамовича В. Н. Буниной от 23 авг. 1953 г., Переписка И. А. и В. Н. Бу­ ни ных с Г. В. Адамовичем (1926–1961), в И. А. Бунин. Новые материалы. Вып I. М.: Русский путь, 2004. C. 109. 17 Г. Адамович, «Леонид Зуров», Новое русское слово, 1953. 29 нояб. № 15191. С. 8. 23Ирина Белобровцева. Георгий Адамович – mortus и vivus связаны, ваши ноги держат. Вам в рот втыкают кляп и говорят: “Спасибо, милый”. Скоро все кончится. И вам будет хорошо»18. Что­то из всего этого Адамович явно знает, он догадывается о неизле­ чимости болезни Зурова и нисколько не верит в его исцеление: «Зурову будто бы лучше. Мне плохо верится, чтобы он мог поправиться совсем»19. Он оказался прав: у Зурова был серьезный рецидив в 1964 году. Однако страшных последствий этого лечения Адамович знать не мог. Споры об электрошоковой терапии продолжаются до сих пор. Уже в 2000­х гг. американский психиатр Джон Фридберг утверждал: «Я считаю, что потеря памяти от электрошоковой терапии (ЭШТ) это не “побочный эффект”, это главный эффект, и лучшие исследования обнаруживают ее у 100% субъектов». В русском языке нет множественного числа у слова «ложь», а в английском есть, и Дж. Фридберг находит пять проявлений «большой лжи» в рассуждениях об электрошоковой терапии. «Большая ложь № 4» состоит в утверждении, что ЭШТ – счастливое открытие пси­ хиатрии. В действительности опубликованная доктором Саккеймом работа демонстрирует рецидивы болезни у 84% пациентов в течение 6 месяцев по­ сле прекращения ЭШТ. А «Большая ложь № 5» объявляет, что никто не знает механизма действия электрошока. Наоборот, возражает Дж. Фрид­ берг, все знают, как работает ЭШТ: «Она работает, стирая память и ужасая людей»20. В случае с Зуровым этот вывод полностью оправдывается: он работает, особенно после лечения, во второй половине 1950­х гг., неплодотворно, явно преодолевая некоторую заторможенность, бесконечно перерабатывая уже написанные эпизоды, главы, даже целые произведения. В его библио­ графии 1950­е годы представлены крайне скупо. Близко осведомленный о трагедии Зурова, Адамович преисполнен эмпатии к настигнутому душев­ ной болезнью товарищу по цеху. Теперь он, для карикатурного образа ко­ торого Набоков в «Даре» выбрал в словаре Даля первое значение слова «мортус» – «мертвый»), в своих откликах на творчество Зурова превра­ щается в рецензента с «человеческим лицом», выполняющего функцию «мортуса»  – «служителя при чумных», облегчающего болезнь (второе словарное значение слова). Эта осознанно взятая Адамовичем на себя роль проясняется при сопо­ ставлении его оценок творчества Зурова в печати и в личной переписке. В  качестве примера приведем краткий обмен мнениями М.  А.  Алданова 18 L. Lockridge, Shade of the Raintree: The Life and Death of Ross Lockridge, Jr. NY: Penguin Books, 1994. С. 197–198 <перевод мой. – И. Б.>. 19 Письмо Г. В. Адамовича И. В. Чиннову от 28 окт. 1953. Из писем Георгия Адамови­ ча Игорю Чиннову/ Публ. М. Миллер, Новый журнал, 1989. № 175. С. 247. 20 Testimony of John M. Friedberg, M. D., neurologist, before the mental Health Committee of the New York state assembly Martin Luster presiding, NYC, May 18, 2001. Retrieved from http://www.ect.org/?p=259 <перевод мой. – И. Б.>. 24 и Г.  В.  Адамовича о двух маленьких рассказах Зурова, опубликованных в «Новом журнале» в 1955 году. Вопрос Адамовича, знающего о недруже­ любном отношении Алданова к Зурову, воспринимается как отчасти про­ вокационный: «По поводу “Нов<ого> журн<ала>” Вера Николаевна мне пишет, что “все”, весь Париж, восхищены рассказами Лени и что это дей­ ствительно “необыкновенная вещь”. Quen pensez vous? Леня гораздо спо­ собнее, чем обычно о нем думают, и даже не так глуп, как иногда кажется. Но действительно ли это бессмертные шедевры?»21. Ответ Алданова свидетельствует, что он либо не в курсе состояния здоровья Зурова, либо не принимает его во внимание: «О Зурове с Вами согласен. Его два рассказа22 недурно написаны, но оба крошечные. Вто­ рой все же слишком длинен (страниц семь), чтобы быть стихотворением в прозе, – хотя по стилю это как будто так, даже слова, особенно глаголы, расставлены так, как их обычно в прозе не расставляют. (Сколько покой­ ный Иван Алексеевич издевался над тем, что Зайцев ставит прилагательное после существительного!) Сюжета же нет ни в первом, ни во втором рас­ сказе “Лени”. Не знаю, очень ли восторгаются читатели, – мне никто, есте­ ственно, не говорил, да никто и не писал,  – но, по­моему, в его интересах было для первого появления в “Новом журнале” дать что­либо более значи­ тельное. А описания хороши. Вера Николаевна и мне написала о колоссаль­ ном успехе этих двух рассказов! Я ей отвечу, что и мне они понравились, – в этом неискренности не будет»23. Обмен мнениями продолжается вопросом Алданова о В.  Н.  Буниной: «Говорила ли она с Вами о “Лене” и его рассказах? Кстати, что же ВЫ о них думаете? Вы меня спрашивали»24. В ответном письме Адамович высказы­ вает свои претензии и к опубликованному в следующем номере «Нового журнала» рассказу Михаила Иванникова25, и к уже обсуждавшимся кор­ респондентами рассказам Зурова, причем ясно, что тот по­прежнему оста­ ется для критика «чужим» автором: «Читали ли Вы в “Н<овом> журнале” М. Иванникова (кто это?) – “Правила игры”. По­моему, очень талантливо, но до невозможности “воняет литературой” и похоже на Андрея Белого. А  о  Зурове  – отвечаю на Ваш вопрос  – я думаю, что его рассказики тоже 21 Письмо Г. В. Адамовича М. А. Алданову от 3 марта 1956, в «… Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения»: Переписка Г. В. Адамовича с М. А. Алдано­ вым (1944–1957). Предисл., подготовка текста и комментарии О. А. Коростелева. М.: Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына, 2011. С. 453. 22 В «Новом журнале» были опубликованы рассказы Л. Ф. Зурова «Ксана» и «Гу­ си­лебеди» (Новый журнал, 1955. № 43. С. 20–32). 23 Письмо М. А. Алданова Г. В. Адамовичу от 10 марта 1956, в «… Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения»: Переписка Г. В. Адамовича с М. А. Алдановым (1944–1957). С. 454. 24 Письмо М. А. Алданова Г. В. Адамовичу от 10 мая 1956, там же. С. 462. 25 М. Иванников, «Правила игры», Новый журнал, 1956. № 44. С. 5–21. 25Ирина Белобровцева. Георгий Адамович – mortus и vivus талантливы и со всякими живописными достоинствами, но приторны в своей “русскости”: наше русское небо, русские птицы  – et ainsi de suite <и так далее>. Сами знаем, что русские, незачем напоминать. И наши птицы ничем не лучше других»26. В 1958 году Зуров издает сборник рассказов «Марьянка», вызвавший множество одобрительных и благодарных откликов в виде рецензий и пи­ сем автору. Адамович также выступает в качестве рецензента, причем, судя по статье, он «Марьянке» обрадовался: «Глубокая, неподдельная ее “рус­ скость” <…> это обрывки и осколки огромного исторического действия, всколыхнувшего Россию в наш век, и писатель с чудесной непосредствен­ ностью дает эту связь почувствовать»27. Как видим, критик хвалит писа­ теля именно за то, о чем он не так давно с неприязнью писал Алданову, – за «русскость». Впрочем, нужно помнить, что новый отзыв, который иначе как востор­ женным не назовешь, свидетельствует не только и не столько о таланте Зу­ рова, сколько, прежде всего, о сердечности Адамовича и его неуклонном следовании своей роли Мортуса. С  присущим ему удивительным крити­ ческим охватом всего создаваемого в литературе на русском языке, он не мог не знать, что в сборник «Марьянка» вошли всего два относительно но­ вых рассказа, те самые, о которых шла речь в его переписке с Алдановым. Остальные были написаны значительно раньше – одни более десяти лет на­ зад, а некоторые даже в начале 1930­х гг. Адамович отчетливо понимал драматизм положения писателя, почти утратившего способность писать. Именно этим продиктована опублико­ ванная похвала «Марьянке», в которой не нашлось места ни одному ука­ занию на какие бы то ни было слабины автора. О недостатках говорилось только в письмах. В одном из них, А.  А.  Полякову, Адамович отзывается о той же «Марьянке» с похвалой, но все же и вполне критически: «Очень талантливо, но ужасно много слов, притом слишком красивых. Бунин про­ шелся бы по рукописи красным карандашом и половину вычеркнул бы»28. Правота Г. В. Адамовича несомненна: в архиве Зурова сохранился экземпляр 26 Письмо Г. В. Адамовича М. А. Алданову от 22 мая 1956, в «… Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения»: Переписка Г. В. Адамовича с М. А. Алдановым (1944–1957). С. 462. 27 Г. Адамович, «“Марьянка”. Рассказы Леонида Зурова», Русская мысль, 1958. 11 авг. С. 8. 28 Письмо Г. В. Адамовича А. А. Полякову от 4 сент. 1958; цит. по: О. Р. Демидова, «Еще раз о маске: образ автора в письмах Георгия Адамовича», в Потаенная лите­ ратура. Исследования и материалы. Вып. 2. Иваново, 2000. С. 156. 26 повести «Кадет» с бунинской правкой29, основным направлением которой была редукция текста почти на треть30. Тогда же, в 1958­ом, и так же, в личном письме, Адамович признается в том, что Зуров – не «его» автор: «… Читаю “Встречу” со смутными и глу­ бокими (это не ко мне относится!) откликами. <…> А еще читаю Зурова: мне он совершенно не интересен, но я не могу не видеть, что это талантли­ вый и настоящий писатель. Вина, значит, во мне»31. Понимал ли Л. Ф. Зуров двойственность оценок Адамовича? По­види­ мому, понимал, хотя едва ли мог разобраться в ее причинах. Прочитав ре­ цензию критика на «Марьянку», он пишет Милице Грин, с которой при­ вык общаться без обиняков: «Адамович напечатал фельетон в “Н<овом> Р<усском> С<лове>”. <…> Фельетон приятный, но и лукавый. На этот счет Г<еоргий> В<икторович> большой мастер»32. Последний подарок от Г. В. Адамовича Зуров получил за три с полови­ ной месяца до своей внезапной смерти – в мае 1971 года он успел прочесть благодарный отзыв критика на новое, второе, издание его давней повести «Отчина»: «… все так изменилось, что “Отчину” читаешь как нечто но­ вое. <…> “Отчина” скорей похожа на протяжное песнопение, чем на по­ весть, и тема не столько повествовательна, сколько лирична»33. Есть в этой статье, особенно в этом удивленном «все так изменилось», та глубокая ис­ кренность, в которой уже никак не заподозрить ни снисходительности, ни двойной оптики взгляда, ни очередного желания поддержать «чумного» только за то, что он «чумной». И это, на мой взгляд, была лучшая из всех рецензий, написанных Г. В. Адамовичем на произведения Леонида Зурова. Georgijs Adamovičs – mortus un vivus Georģijam Adamovičam bieži pārmeta kritisko vērtējumu subjektivitāti, atkarībā no tā, kā viņš dalīja autorus “savējos” vai “svešos”. Vladimirs Nabokovs viņu izvēlējās kā karikatūru varoņa prototipu, literāro kritiķi Kristoforu Mortusu (latīņu ‘mortuus’ krieviskā adaptācija, proti, ‘miris’) romānā “Dāvana”. Rakstā parādīta cita, negaidīta G. Adamoviča personības puse – viņa dziļā līdzjūtība prozaiķim Leonīdam Zurovam, 29 См.: А. J. Heywood. Catalogue of the I. A. Bunin, V. N. Bunina, L. F. Zurov and E.  M.  Lopatina Collections / ed. Richard D. Davies. Leeds: Leeds University Press, 2000. Кадет (1928 и б. д.) (отредактированные страницы книги, отчасти И. Буни­ ным, для предполагаемой публикации [вместе с «Отчиной»?] под названием «Две повести». РАЛ MS. 1068/274. 30 Более подробно см.: И. Белобровцева, «И. А. Бунин­редактор: об окончательном (каноническом) тексте повести Л. Ф. Зурова “Кадет”», Slavica Revalensia, № 1, 2014. С. 44–63. 31 Письмо Г. В. Адамовича С. Ю. Прегель от 17 июля 1958, в Г. Адамович, Одиноче­ ство и свобода. М.: Республика, 1996. Доступно на https://e­libra.ru/read/445761­ izbrannye­pis­ma­raznyh­let.html. 32 Письмо Л. Ф. Зурова М. Э. Грин от 21 нояб. 1958, РАЛ MS. 1068/2733/. 33 Г. Адамович, «“Отчина”, повесть Зурова», Новое русское слово, 1971. 23 мая. С. 8. 27Ирина Белобровцева. Георгий Адамович – mortus и vivus kuru viņš vienmēr bija uzskatījis par “svešu”, estētiski svešu. Pēc tam, kad kļuva zināms par Zurova psihisko slimību, G. Adamovičs uzņēmās mortusa lomu, saskaņā ar Vladi­ mira Dāla skaidrojošo vārdnīcu, tas ir ‘kalpotājs, kas atvieglo vājprātā esošo, psihiski slimo cilvēku slimību’. Georgy Adamovich – Mortus and Vivus Georgy Adamovich, the outstanding literary critic of Russian emigration, was often rebuked for his extreme subjectivity, which was motivated by proximity, i. e. by whether the writers were considered close or “strangers”. Vladimir Nabokov chose Adamovich as the character prototype for the literary critic Christopher Mortus (the adaptation of the Latin ‘mortuus’, namely ‘dead’) in the novel The Gift. The article reveals another, unexpected side of Adamovich’s personality and his deep sympathy for the prose writer Leonid Zurov, whom he always considered aesthetically alien. After the news of Zurov’s mental illness, Adamovich took on the role of a “mortus” who, according to Vladimir Dahl’s Dictionary, is a servant relieving the sufferings of mentally ill people. 28 Александр Данилевский Г. В. Адамович и Михаил Иванников (Вокруг «Дороги») Александр Данилевский Г. В. Адамович и Михаил Иванников (Вокруг «Дороги») Речь в статье о том, как уязвленный сириновской карикатурой на себя в рома- не «Дар» Адамович решил заслонить его (выместив таким образом на перифе- рию читательского сознания) автором печатавшейся в том же номере парижских «Современных записок» повести «Дорога», намеренно завышая при этом талант М. Д. Иванникова и превознося его как своего рода «подлинного В. Сирина», – и это в то время, когда Иванников всеми силами тщился не походить на Сирина (хотя и использовал в своей художественной практике некоторые сириновские ху- дожественные находки). Комизм ситуации со временем еще более усугубился тем обстоятельством, что довольно скоро после того Адамович не только запамятовал фамилию пестуемого им «конкурента Сирину», но и напрочь утратил представ- ление о его, Иванникова, творческой манере,  – настолько, что не смог атрибути- ровать следующий шедевр прозаика – необычайно заинтриговавший этого автори- тетного критика рассказ «Правила игры». Ключевые слова: Г.  В.  Адамович, М.  Д.  Иванников, В.  Сирин  (Набоков), «Дорога», «Правила игры», «Современные записки». Повесть М.  Д.  Иванникова «Дорога» увидела свет в 65-м и 66-м но- мерах парижских «Современных  записок» в 1937–38  гг1. Произведение молодого автора было позитивно встречено авторитетными деятелями эмигрантской культуры – в письме от 23 июня 1938 г. Иванников так благо- дарил редактора «Современных записок» В. В. Руднева: «Спасибо за <...> добрые вести; признаться, я не ожидал, что “Дорога” будет принята так бла- гожелательно (со стороны литературной). Отзывы Алданова, Берберовой, Ходасевича, Бицилли  – приятные и неожиданные для меня сюрпризы; я уже не говорю об отзыве самом для меня дорогом – бунинском»2. 1 См.: М. Иванников, Дорога:  Повесть, в Совр.  зап. 1937. №  65. С.  130–163; 1938. №  66. С.  42–96. Также см. переизд: М. Иванников, Правила игры, в Собр.  соч. (сост. и коммент. А.  А.  Данилевского). СПб.: Изд. им.  Н.  Н.  Новикова; Изд. дом «Галина  скрипсит», 2012. С.  79–162. В этой связи также см.: А.  А.  Данилевский, Из наблюдений над повестью М.  Иванникова «Дорога», в Вторая проза: сб. ст. (ред. И. Белобровцева и др). Таллин: TPU Kirjastus, 2004. С. 246–284. 2 Цит. по: «С литературой общаюсь только по вечерам, да по воскресеньям»: М. Д. Иванников (публ., вступит. ст. и прим. А. А. Данилевского, Современные за- писки (Париж, 1920–1940): Из арх. редакции (под ред. О. Коростелева и М. Шру- бы). М.: НЛО, 2013. Т.  3. С.  928. В этой связи напомним оценку И.  А.  Бунина в письме к М. Алданову от 15 февр. 1946 г.: «<…> перечитываю кое-какие разроз- ненные кн<иги>. “Совр<еменных>. з<аписок>.” <…> Перечитал еще “Дорогу” https://doi.org/10.22364/ruslat.9.03 29Александр Данилевский. Г. В. Адамович и Михаил Иванников (Вокруг «Дороги») Из литературных критиков раньше всех откликнулся на «Дорогу» Г. В. Адамович3, и прежде не раз реагировавший на иванниковские тексты4. 1-ю часть повести Адамович вопринял крайне неоднозначно. С изрядной долей раздражения он писал: «В отделе прозы  – три отрывка: из “Дара” В. Сирина, из “Начала конца” М. Алданова и “Дороги” М. Иванникова. “Дорога”  – небольшая повесть, окончание которой обещано в следую- щей книжке журнала. Это, бесспорно, вещь не бездарная, хотя и мучитель- ная для чтения из-за несносно-цветистой, истерически-образной и какой-то развязной, будто все время “подмигивающей” манеры Иванникова писать. <…> Так “Дорога” начинается, – и, признаюсь, надо сделать над собой усилие, чтобы читать дальше... Эта “свежесть” слова давно знакома и давно опостылела. Ее оставили даже такие ее чемпионы, как Всеволод  Иванов и Пильняк, убедившись, вероятно, что она стала отдавать плесенью. У нас здесь ее одно время культивировал В.  Яновский, тоже сам себя ею обма- нывавший и принимавший словесную распущенность за стилистическую мощь. Повесть М. Иванникова внушает недоверие. Но, мало-помалу, входя в странный и грустный мир, перед нами открывающийся, понимаешь, как опрометчиво было бы остановиться на первом впечатлении. Конечно, ав- тору “Дороги” не хватает литературного опыта, и вкус его еще далеко не безупречен. Но это “приложится”, это приложиться может, писать же он, по-видимому, должен действительно – не от скуки, не ради баловства, а по призванию. О размерах его дарования, о его будущности  – гадать трудно. Но умение создать обстановку и фон для рассказа, отчетливость в мимолет- ных портретах, наличие темы и содержания, углубляющее фабулу – все это несомненно. Живем мы в такое время, что всякое литературное предска- зание похоже на уравнение с бесчисленными иксами: решения возможны фантастические. Ни за что нельзя поручиться, и если бы имя Иванникова никогда больше в печати не появилось, его “Дорога” будет, конечно, скоро и безвозвратно забыта. Но в нормальных условиях на него можно было бы сделать “ставку” без риска: в нормальных условиях он, наверное, в литера- туру вошел бы и в ней прочно устроился бы, пусть и не на самых первых ролях»5. Иванникова. Просто удивительный талант! Где-то он теперь?» (И. А. Бунин: Pro et contra. СПб., 2001. С. 59, – впервые: Новый журнал. Нью-Йорк, 1983–84. № 150. С.  152–155). Также см. письма Иванникова И.  А.  Бунину от 24  мая и 8  июня 1938 г.: М. Иванников, Правила игры: Собр. соч. СПб., 2012. С. 329–330. 3 См.: Г. Адамович, «<Рец.> «Современные записки», кн. 65. Часть литературная», Последние новости. Paris, 1938. 20 янв. № 6144. С. 3. 4 Cм.: Г. Адамович, «<Рец.> «Современные записки», кн. 57-я. Часть литератур- ная», Посл. нов. 1935. 21 февр. № 5082. С. 3 (отклик на повесть «Сашка»); Г. Ада- мович, «<Рец.> «Современные записки». Кн. 61. Часть литературная», Посл. нов. 1936. 30 июля. № 5606. С. 3 (отклик на «Авио-рассказ»). 5 Г. Адамович, «“Современные записки”, книга 65. Часть литературная», Посл. нов. 1938. 20 янв. № 6144. С. 3. 30 П.  М.  Пильский свел свой разбор 1-й части «Дороги» к обсуждению словесных и стилевых поисков писателя и практически повторил свои уже знакомые (по его прежним откликам на иванниковские тексты6) формули- ровки7 (1  февр.  1938  г. Иванников заметил по этому поводу в письме все тому же Рудневу: «Письма Ваши (и с вырезками рецензий <...>) получил. После рецензии Пильского я знаю теперь, кто таков сириновский критик Линев, – сходство действительно поразительное: не в бровь, а в глаз. Боюсь, как бы Сирин не тиснул в продолжение своего “Дара” рецензию целиком: с левой точки зрения, она восхитительна»8). Проблемы стиля оказались в центре внимания Пильского и при разборе 2-й части повести, завершившемся утверждением наличия опасной, на его взгляд, зависимости Иванникова от стилевой манеры В.  Сирина-Набокова: «<…> есть и отдаленное, все же заметное подчинение Сирину, – вот почему о нем приходится говорить серьезно, без причмокиваний, без воздушных поцелуев»9. 6 См.: П. Пильский  П. «Новая книга “Современных  Записок”» <№  57>: “Няня из Москвы” Ив. Шмелева. – Конец “Пещеры” Алданова. – Новелла Брауна. – Новое имя: М.  Иванников», Сегодня. Рига, 1935. 18  февр. №  49. С.  3 (отзыв о повести «Сашка»); П. Пильский, «Новая книга “Современных Записок” <№ 61>», Сегод- ня. 1936. 28 июля. № 206. С. 2 (отклик на «Авио-рассказ»). 7 См.: П. Пильский, «Новая книга “Современных Записок”. Судьба сюжета. – Роман Сирина “Дар”. – Жажда словесных обновлений. – Повесть М. Иванникова “Дорога”. …», Сегодня. 1938. 20 янв. № 20. С. 3. 8 «С литературой общаюсь только по вечерам, да по воскресеньям»: М. Д. Иванни- ков. С. 923. Линев, как мы помним – персонаж романа В. Сирина-Набокова «Дар», публиковавшегося (за исключением 4-й главы) в «Современных  записках» в 1937-м (№  63–65) и 1938-м (№  66–67) годах. Линев фигурирует в «Главе тре- тьей» романа. В этой связи см. в примечаниях А. А. Долинина к соответствующему месту в «Даре»: «Линев – Набоков дает горе-критику фамилию главного героя пропагандистского романа советского писателя А.  Тарасова-Родионова “Трава и кровь (Линев)” (1926) <...> По предположению Ходасевича, прототипом Линева мог быть Михаил  Осипович Цетлин <...>, литературный критик, редактор отдела поэзии “Современных записок” <...> С другой стороны, Марк Алданов в <...> пись- ме к Набокову от 29  января  1938  г. без колебаний отождествил его с Пильским, что представляется более вероятным, так как “фамильярно-фальшивый голосок” безымянного рецензента, преследующий Федора в первой главе, и как мы знаем, пародирующий Пильского <...>, похож на критический стиль Линева» (А. А. До- линин, «Примечания», в В. Набоков, Собр.  соч. рус.  периода: В 5  т. СПБ., 2000. Т. 4. С. 692). Здесь же напомним высказывание М. О. Цетлина в письме к Рудневу от 9 нояб. 1938 г. о «Даре» и его авторе: «Замечательный художник! Такая остро- та восприятия... и вдруг трата своего “дара” на остроумные карикатуры Пильского и Адамовича, как это мелко! Достоевский хоть писал пасквили на Грановского и Тургенева, а не на Пильского» – «Современные записки» (Париж, 1920–1940): Из арх. ред. М., 2011. Т. 1. С. 877. 9 П. Пильский, «Новая книга “Современнных Записок”: Роман “Дар” В. Сирина. – “До- рога”, повесть М. Иванникова. – Жизнь в скиту. …», Сегодня. 1938. 27 мая. № 146. С. 3. 31Александр Данилевский. Г. В. Адамович и Михаил Иванников (Вокруг «Дороги») Куда более глубокими, содержательными и одновременно более по- зитивными оказались отклики В.  Ф.  Ходасевича (весьма благосклонно встречавшего все предыдущие публикации Иванникова в «Современных записках»10). В первом из них критик подивился творческой смелости молодого писателя, не устрашившегося взяться за трудную тему изобра- жения нравственно-религиозных переживаний, отягощенных вдобавок сложными конфессиональными проблемами. Ходасевич тоже отметил зависимость творческой манеры Иванникова в «Дороге» от манеры В. Сирина, однако данная им ее оценка – принципиально иная, нежели у Пильского, и не лишена парадоксальности: «Может быть, эта вещь всего более страдает от перерыва, потому что чувствуется, что написана она “одним духом”, с очень большим напряжением. В манере письма на этот раз у Иванникова чувствуется некоторое влияние Сирина, но я говорю это совсем не в упрек ему. Сирин сейчас  – самый сильный из новых ав- торов, и нет ничего ни удвительного, ни стыдного в том, что его влияние сказалось у такого еще молодого писателя, как Иванников. Если угодно, тут есть даже признак известного мужества, проявленного Иваннико- вым, который не побоялся учиться там, где учиться следует. Во всяком случае, “Дорога” мне представляется самой удачной вещью из всего, что случалось читать за подписью Иванникова. <...> Разумеется, говоря так, я снимаю с себя ответственность за вторую, еще неопубликованную часть повести, однако же, каков бы ни оказался ее смысл в целом, и теперь уже можно сказать, что перед нами  – вещь, написанная талантливо и умело, порой даже с блеском»11. Из отклика Ходасевича на 66-ю книгу «Современных  записок» яв- ствовало, что напечатанное в ней завершение «Дороги» превзошло все его самые оптимистические ожидания: «Помнится, пишучи о предыду- щей книжке журнала, я сочувственно отозвался о первой половине “До- роги” М.  Иванникова, высказав, однако же, некоторые опасения за пред- стоящую вторую половину. С радостью вижу, что мои опасения оказались напрасны. Иванников с большим чувством миновал “узкие” места своего сюжета и в конце концов дал очень хорошую повесть. Некоторая вычур- ность и витиеватость слога не должны в ней смущать и не могут быть по- ставлены в упрек автору, потому что это  – не его пороки, а пороки дей- ствующего лица, от имени которого ведется повествование. <...> Редакция “Современных записок” очень хорошо сделала, что напечатала “Дорогу”, не 10 См.: В. Ходасевич, «Книги и люди: “Современные записки”, кн. 57», Возрождение. Paris, 1935. 4 апр. № 3592. С. 3 (о «Сашке»); В. Ходасевич, «Книги и люди: “Со- временные записки” № 61», Возр. 1936. 8 авг. № 4038. С. 7 (об «Авио-рассказе»). 11 В. Ходасевич, «Книги и люди: “Современные  записки”, кн.  65-я», Возр. 1938. 25 февр. № 4120. С. 9. 32 испугавшись ее сюжета, который непроницательному взгляду может пока- заться рискованным»12. Продолжение «Дороги» совершенно изменило отношение Г. В. Адамо- вича к повести в целом. В новом своем отклике13 ему пришлось даже оправ- дываться за свое прежнее невнимание и даже пренебрежение к повести и искупать его подчеркнутыми и велеречивыми восторгами по поводу того, что полугодом ранее эстетически его отвращало. Начав свой разбор лите- ратурного отдела журнала с упоминания автора «Дара», Адамович сразу вслед за тем показательно переключил внимание на Иванникова и его текст. В заключение критик предложил весьма проницательное наблюдение отно- сительно литературного генезиса главного иванниковского героя: «Упраж- нений “рядовых” в этой книжке “Современных  записок” нет. Сирин  – ро- манист слишком талантливый, чтобы досада довольно быстро не сменилась удовлетворением от остроты и выразительности его письма, М. Иванников же, автор “Дороги”, – несомненное приобретение для нашей здешней лите- ратуры, и, может быть, даже писатель с большим будущим. Первая часть его повести далеко не так явственно убеждала в этом, как те главы, которые напечатаны теперь. Да и замысел “Дороги” не был ясен! Принимаясь читать произведения знакомого автора, большею частью лишь прислушиваешься к звуку фразы, к ее строению, к стилю вообще,  – и вот именно из-за такого подхода повесть не сразу внушила доверие. Звук иван- никовской фразы, взятой в отдельности, как-то легковесен. В намерениях автора чувствовалось что-то ребяческое,  – и Вермандуа <персонаж алда- новского “Начала конца”>, например, вероятно, поморщился бы над пер- выми страницами “Дороги”, зевнул бы и предпочел бы смотреть в потолок, чем пережевывать и глотать эти цветистые, разухабистые, бойко витиеватые периоды. Давно известно, что в искусстве прогресса нет. Но невольно хо- телось все-таки спросить: как можно писать так, после Пушкина, Толстого и хотя бы Чехова? Что это, новизна? Что это, завоевание, движение вперед? В вопросе был бы заключен и приговор, если бы литературные формы су- ществовали и развивались сами по себе. Но они  – лишь отражение того, что происходит в сознании художника, и нельзя о них судить независимо от человека. Ну, а человеку законы не писаны, и то, что просто для одного, то вычурно для другого – и никакая “уравниловка” тут не применима. В при- роде все естественно только потому, что все ограничено <органично?>. “Дорога” не просто рассказ о мытарствах молодого русского эми- гранта, из актеров попавшего в послушники, а повесть, в которой запечат- лен какой-то подлинный душевный опыт. Занимательна фабула, но инте- ресно содержание,  – и как у всякого настоящего писателя, одно с другим 12 В. Ходасевич, «Книги и люди: ... “Современные записки” кн.  66-ая, Возр. 1938. 24 июня. № 4137. С. 9. 13 См.: Г. Адамович, «“Современные записки”, № 66. Часть литературная», Посл. нов. 1938. 2 июня. № 6276. С. 3. 33Александр Данилевский. Г. В. Адамович и Михаил Иванников (Вокруг «Дороги») у Иванникова совпадает. Нет тенденций, нет иллюстраций к отвлеченной идее – все сплетено в один клубок. Пейзаж, фон живут такой же неподдель- ной жизнью, как и люди <…> Повесть внутренне чиста и грустна. Герою лишь чудится, что он остается в скиту навсегда: на самом деле он предпо- читает снова укатить с друзьями в город и войти в бродячую труппу. <…> Еще неизвестно, где и в чем он найдет в конце концов “тихую пристань”. По- следнее его восклицание, на котором повесть обрывается: “И доколе же?” – достаточно красноречиво. Конечно, иванниковский герой, – не Алеша Ка- рамазов, но в дальнем с ним родстве, он, пожалуй, все-таки состоит»14. Продемонстрированная здесь перемена критика в отношении прежде столь «раздражавшего» его произведения удивила даже Иванникова, зая- вившего в уже цитированном письме Рудневу (от 23  июня  1938  г.): «Не- мало поразил меня и Адамович: здесь-то я никак уже не рассчитывал на лестную рецензию, ибо его литературные позиции и окружение всегда представлялись (и представляются) мне вражескими. Я совсем не в вос- торге от некоторых утверждений и высказываний. Ходасевич по своим ли- тературным верованиям мне ближе15. <...> Адамовичу, увы, боюсь не потрафлю: “разухабисто цветистые пе- риоды” все еще остаются: иначе писать пока не умею. Это, конечно, может пройти только само собою»16. А через 18 лет после этого своего отзыва Адамович не смог вспомнить ни имя Иванникова, ни его – столь, казалось бы, тщательно им самим отрефлек- сированную – творческую манеру: в мае 1956 г., после публикации «Новым журналом» иванниковского рассказа «Правила игры»17, критик вопрошал М. А. Алданова: «Читали ли Вы в “Н<овом> журнале” М. Иванникова (кто это?) – “Правила игры”. По-моему, очень талантливо, но до невозможности “воняет литературой” и похоже на Андрея Белого»18 (ср. в его же письме от 14 Г. Адамович, «“Современные  записки”, №  66. Часть литературная», Посл.  нов. 1938. 2 июня. № 6276. С. 3. 15 Иванников определяет здесь свое отношение к длительной «литературной войне» между двумя наиболее авторитетными эмигрантскими критиками – см. об этом, напр.: «Полемика Г. В. Адамовича и В. Ф. Ходасевича (1927–1937)» (вступит. ст. и прим. О. А. Коростелева; публ. О. А. Коростелева и С. Р. Федякина), Российский литературоведческий журнал. М., 1994. № 4. С. 204–250. 16 «С литературой общаюсь только по вечерам, да по воскресеньям»: М. Д. Иванни- ков, в «Современные записки» (Париж, 1920–1940): Из арх. ред. М., 2013. Т.  3. С. 928. 17 См.: М. Иванников, «Правила игры», в Новый журнал. 1956. № 44. С. 5–21. См. переизд.: М. Иванников, «Правила игры», в Собр. соч. СПб., 2012. С. 163–180. 18 «“... Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнени”»: Переписка Г. В. Адамови- ча с М. А. Алдановым (1944–1957)» (предисл., подгот. текста и коммент. О. А. Ко- ростелева), Ежегодник Дома русского зарубежья им. А.  Солженицына  2011 (отв. ред. Н. Ф. Гриценко). М., 2011. С. 462 (письмо от 22 мая 1956 г.). См. в ответном письме Алданова от 2 июня 1956 г.: «Рассказ Иванникова и мне показался талант- ливым, немного, правда, под Сирина, но ведь и Сирин этот жанр создал только 34 5 июня 1956 г. Ю. П. Иваску: «Читали Вы Иванникова в “Но<вом> Жур- нале”? Смесь Сирина с Белым, но очень талантливо, хотя “воняет лите- ратурой” за сто верст. <…> Кто этот Иванников? Если он не стар, это настоящий писатель»19). Скрытый комизм этой ситуации еще более усу- губился, когда представленный Адамовичем отклик на «Правила игры» местами оказался до чрезвычайности схожим с его же былыми суждениями о «Дороге» (ср. в его рецензии на 44-ю книгу «Нового журнала»: «<...> “Правила игры”  – вещь на редкость талантливая. <...> рассказ, который, разумеется, не может нравиться тем, кому в творчестве дороги непринуж- денность, безыскуственность, все то общее, что обычно определяется рас- плывчатым, опасным и загадочным словом “простота”. Поистине, об Иван- никове можно было бы заметить, что он “словечка в простоте не скажет”, а читатель, которого в конце концов привели бы в ужас и раздражение все его стилистические фокусы, вспомнил бы пожалуй и Тургенева: “воняет литературой”. Да, <...> литература эта ни на минуту не дает иллюзии, будто она ли- тературой быть перестает, будто грань между нею и жизнью или жизнен- ной правдивостью окончательно уже стерта. Нет сомнения, что великие наши законодатели “правдивого” жанра, Толстой и Чехов, прочли бы “Правила игры” с недоумением и даже отвращением. Но это  – довод не против Иванникова исключительно, а против всего, что произошло в ли- тературе и искусстве за последние полвека и о чем судить надо бы в це- лом, приняв во внимание общеисторические и общекультурные причины происшедшего. У кого Мих.  Иванников учился? Прежде всего, по-видимому, у Ан- дрея  Белого. Сама фраза его звучит, как фраза Белого, с напоминающим “Петербург” или “Котика Летаева” нагромождением диковинных эпите- тов, то никчемных, то блестяще удачных, с прерывистым, будто спотыка- ющимся ритмом, с язвительным юмором, подсказывающим внезапные перебои этого ритма. Мне пришлось слышать предположение о влиянии Набокова на автора “Правил игры”. Нет, Набоков гораздо глаже, стреми- тельнее, эластичнее: здесь скорей Андрей Белый <...> будем надеяться, что в нашей литературе. Он большой мастер, но подражать ему трудно. Вы спрашива- ете, кто он (Иванников). Меня этот Ваш вопрос смутил. Когда-то в “Современных записках”, по-моему, появились два рассказа Иванникова, и их заметили и очень хвалили. Я думал, что это тот самый? Больше ничего не знаю» (там же. С. 463). 19 «Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску (1935–1961)» (предисл., публ. и коммент. Н. А. Богомолова), в Диаспора: Нов. мат-лы. СПб., 2003. Вып. 5. С. 485– 486. См. в след. письме критика тому же Иваску (от 19 июля 1956 г.): «По-моему, крайне способен и М.  Иванников (в “Нов<ом>  Журнале”). <...> Я читал его рас- сказ со скукой (“литература”) и с восхищением. <...> Pour une fois <На этот раз>, Алданов тоже в восторге от Иванникова, а Зайцев, наоборот, вздымает очи к небу» (там же. С. 487–488). 35Александр Данилевский. Г. В. Адамович и Михаил Иванников (Вокруг «Дороги») имя Иванникова станет в нашей печати чаще встречаться, а в литературе нашей надолго удержится»20). Думается, подоплека представленных здесь метаморфоз маститого критика очевидна: глубоко уязвленный легко угадываемой карикатурой на себя в «Главе третьей» «Дара», Адамович решил заслонить Сирина (выместив его таким образом на периферию читательского сознания) ав- тором напечатанной в той же 65-й книге «Современных записок» повести «Дорога», намеренно и отчасти даже незаслуженно завышая при этом та- лант М.  Иванникова  – с целью превознести его и представить как своего рода «подлинного В. Сирина» (вспоминается «прецедентная ситуация» – вопрос самого известного русского литературного критика «новому Го- голю» Достоевскому по поводу его «Бедных людей»: «Да вы понимаете ль сами-то, <...> что это вы такое написали!»), – и это в то время, когда сам Иванников всеми силами тщился не походить на Сирина, хоть и проделы- вал сходную с ним творческую эволюцию и порой использовал в своей ху- дожественной практике некоторые сириновские находки21. Когда же обида на Сирина сгладилась, утратила актуальность и фигура пестуемого крити- ком «конкурента Сирину» – настолько, что со временем Адамович запамя- товал даже его фамилию и не смог атрибутировать его следующий шедевр. Georgijs Adamovičs un Mihails Ivaņņikovs (“Ceļš”) Raksts veltīts pozitīvai Georgija Adamoviča atsauksmei par Mihaila Ivaņņikova gar- stāstu “Ceļš”, kas vienlaicīgi ar garstāstu tika publicēta periodikas izdevumā “Sovremen- nije zapiski”. Atsauksmē kritiķis cildina mazpazīstamā prozaiķa talantu laikā, kad savas slavas virsotni piedzīvo slavenais Vladimirs Sīrins (Nabokovs), kurš savā romānā “Dā- vana” (“Дар”) ir devis karikatūru par Georgiju Adamoviču. Ir zināms, ka M. Ivaņņikovs ir daudz darījis, lai savā rakstniecībā nelīdzinātos V.Sīrinam, kaut arī savā prozā izman- toja dažus V. Nabokova prozas mākslinieciskos atradumus. Situācijas komisms slēpjas apstāklī, ka G. Adamovičs drīz aizmirsa M. Ivaņņikovu un vairs nespēja atributēt viņa šedevru “Spēles noteikumi” (“Правила игры”). Georgy Adamovich and Michail Ivannikov (“The Road”) The article focuses on the episode when Adamovich, stung by Sirin’s caricature of himself in the story “The Gift”, decided to shade Sirin (thus displacing him to the periphery of the reader’s consciousness) by the author of the story “The Road” published in the same issue of the Parisian “Sovremennije zapiski/ Modern Notes”, by deliberately overrating the talent of M. D. Ivannikov and praising him as a “true V. Sirin” at a time when Ivannikov was trying not to resemble or be anyhow associated with 20 Г. Адамович, «“Новый  журнал” <№  44>», Русская  мысль. Paris, 1956. 5 июля. № 921. С. 4–5. 21 Об этом, в частности, см.: А. А. Данилевский, «Как сделаны “Правила игры” Ми- хаила Иванникова», в Диаспора: Нов. мат-лы. СПб.; Париж: Athenaeum – Феникс, 2007. Вып. 9. С. 294–295. 36 Sirin. The irony of the situation was further complicated by the fact that quite soon afterwards, Adamovich not only forgot the name of his praised “Sirin’s competitor”, but also completely forgot about Ivannikov and could not trace the authorship of the next masterpiece, the story “Rules of the Game” to this prose writer. 37 Павел Лавринец Виленские отголоски критических выступлений Адамовича Павел Лавринец Виленские отголоски критических выступлений Адамовича В статье рассматривается восприятие критики Георгия Адамовича в русской печати Вильно 1930-х гг. на фоне доступности изданий, в которых он сотрудничал. Статья Адамовича о падении интереса к советской литературе была перепечатана виленской газетой, но в сопровождении возражений местного автора. Скептиче- ские суждения критика о зарубежной русской поэзии, о советской и эмигрантской литературе в одних случаях разделялись, в других встречали неприятие. Несмотря на свою единичность, отклики выявляют связность поля литературы русского за- рубежья и влияние критики Адамовича на его периферийные сегменты. Ключевые слова: Георгий Адамович, Дорофей Бохан, Сергей Нальянч, литературная критика, русское зарубежье. Парижские издания, в которых сотрудничал Георгий Адамович, были до- ступны в Вильно. В инвентарных книгах библиотеки Виленского русского общества (далее ВРО), хранящихся в Центральном государственном архиве Литвы, значатся комплекты журнала «Иллюстрированная Россия» за 1927, 1928, 1932  гг., разрозненные номера журнала «Числа» за 1930–1933  гг. В  виленских газетах обнаруживаются перепечатки, например, из «Звена» рассказа И. А. Матусевича «Герр Шульц» [1]. В обзорах виленских газет ис- пользовались материалы газеты «Последние новости»; виленская «Утро» заимствовала из «Последних новостей» отрывки романа В. Жаботинского «Самсон Назорей», фельетоны Дон Аминадо (А.  П.  Шполянский) и Lolo (Л.  Г.  Мунштейн). Летом 1927  г. в Вильно побывал основатель и редактор «Иллюстрированной России» М.  П.  Миронов, как утверждала «Утро», виленский уроженец и выпускник виленской гимназии, начинавший карьеру журналиста в виленской газете «Северо-западный голос» под редакцией М. М. Шата [2]. Вероятно, либо вследствие договоренностей с ним, либо потому, что журнал стал продаваться в Вильно в книжных магазинах Бергера (Заваль- ная 17) и А.  Г.  Сыркина (Большая 14), как гласили объявления  в «Иллю- стрированной России» (например, в номере от 27 августа 1927  г.), в  ви- ленской газете появились перепечатки из парижского журнала не только эмигранта Валентина Горянского (В.  И.  Иванов), но и Михаила Зощенко («Административный восторг») и Игнатия Ломакина («Язык бабочек и мотыльков»). «Иллюстрированная Россия» в Вильно пользовалась особым вниманием, потому что здесь чрезвычайно гордились виленчанкой Татьяной https://doi.org/10.22364/ruslat.9.04 38 Масловой, которая стала в 1933 г. «Мисс Россия» на проводившемся жур- налом конкурсе, затем оказалась первой русской среди «Мисс Европы». В Вильно могли также читать единичные перепечатки из «Звена» сти- хов и заметок Г. В. Адамовича в варшавской «За свободу!» в 1924–1925 гг., нередкие отклики на его полемические выступления в 1926–1927 гг., также отзывы Д. В. Философова 1929 г. на его критические статьи в «Последних новостях», а позднее  – обзоры «Чисел». В 1930-х гг. на статьи и «Ком- ментарии», «О Пушкине», «На Западе» Адамовича откликались в вар- шавских «Молве» и «Мече», у которых были читатели в Вильно. Имя Ге- оргия Адамовича могло обращать на себя внимание виленских читателей и по той причине, что среди них были те, кто помнил его старшего брата Бориса Адамовича  – начальника Виленского пехотного училища в 1909– 1914 гг. Во всяком случае в Вильно в 1923 г. был проведен сбор пожертвова- ний для кадетского корпуса в Сараево под начальством генерал-лейтенанта Адамовича. Собранные деньги и церковная утварь одним из деятелей ВРО П.  И.  Ворониным были переданы через П.  Э.  Бутенко, уполномоченного Земгора в Польше и руководителя Русского Попечительного Комитета об эмигрантах в Польше. Адамович ответил письмом в редакцию газеты «Ви- ленское утро» с благодарностями за поддержку [3]. На смерть Б.  В.  Адамовича газета «Новая искра» под редакцией Д.  Д.  Бохана откликнулась некрологом П.  Барышева и стихотворением П.  Борина, очевидно перепечатанными из других изданий, и стихотворе- нием местной поэтессы Т. А. Соколовой, заведовавшей библиотекой ВРО и участвовавшей в деятельности Литературно-артистической секции ВРО. В строках «Помню кивер, мундир в орденах, / Помню белые Ваши пер- чатки», в упоминании «полудетских чувств» нет оснований не видеть сви- детельства личного знакомства, продолжавшегося перепиской («Сорок писем в заветной шкатулке») [4]. Сестра Георгия Адамовича  – балетный педагог и хореограф  – Татьяна Высоцкая, как известно, в Варшаве вместе с мужем вела Школу музыкального воспитания. Трудно сказать, обращали ли в Вильно внимание на ее деятельность и придавалось ли значение ее род- ству с поэтом и критиком. Среди редких выявленных откликов на поэзию Адамовича в виленской печати  – краткая характеристика в обзоре П.  М.  Каценельсона «Поэты “Чисел”» в единственном номере литературного журнала «Утес» под ре- дакцией Бохана [5]. Следует упомянуть и «<...> чудесные вещицы: В.  Хо- дасевича “Перешагни, перескочи”. Г.  Адамовича: “За слово что помнишь когда-то”...»  – немногие с одобрением выделенные Боханом в антологии «Якорь», составленной, как известно, Адамовичем и М.  Л.  Кантором, среди вещей слабых, посредственных, а то и «заумных», но «с париж- ским штампом» [6]. В январе 1939 г. виленская газета «Русское слово» в подборке новостей о книжных новинках, главным образом эмигрантской литературы во Франции (выход отдельным изданием романа Г.  Газданова 39Павел Лавринец. Виленские отголоски критических выступлений Адамовича «История одного путешествия», новая книга Лоло-Мунштейна1 и т.  п.), лаконично сообщила о том, что в ближайшие дни выходит в свет в Париже сборник стихов Адамовича «На Западе» [7]. Из первого номера журнала «Встречи» под редакцией Адамовича и Кантора виленская газета «Наше время» («Русское слово»)2 21 января 1934 г. перепечатала статью Адамовича «Незнакомка». Критик поделился своим ощущением падения интереса к советской литературе и у русских эмигрантов, и у иностранцев. Объяснил он это не только ее захолустно- стью, скудностью и неумелостью, но и, возможно, угасшим интересом к потерянной родине в среде эмиграции [8]. Перепечатку статьи [9] сопро- вождала статья «Советские писатели и эмиграция», объемом приблизи- тельно в половину текста Адамовича, на газетном листе размещенная выше и левее и таким образом его предваряющая. Автор статьи, подписанной инициалами А.  Д. (А.  С.  Дугорин?), ответил возражениями на два основ- ных тезиса парижского критика. Во-первых, в советской литературе есть «талантливые и заслуженные писатели», которые могут «сделать честь любой литературе»: Леонов, Пантелеймон Романов, Катаев, Каверин, Булгаков, Федин, Шолохов, Лидин [10]. Для контекста необходимо отметить, что согласно упомянутым инвен- тарным книгам в библиотеке ВРО имелись издания Леонова («Гибель Его- рушки», «Барсуки», «Вор», «Соть»), Романова («Русь», «Огоньки», «Голубое платье», «Новая скрижаль», «Собственность», «Три пары шел- ковых чулок», «Право на любовь»), Катаева («Растратчики», два экзем- пляра; «Бородатый малютка», «Время, вперед!»), Булгакова («Роковые яйца», «Белая гвардия», «Конец белой гвардии»), Федина («Мужики», «Братья»), Шолохова («Тихий Дон», «Поднятая целина»), Лидина (роман «Идут корабли», несколько экземпляров романа «Отступник»). В скупых записях инвентарных книг библиотеки не всегда указывалось место издания и издательство. Тем не менее позволительно утверждать, что едва ли не все из перечисленных книг были не советских издательств (за исключением «Время, вперед!» Катаева и романов Шолохова). Напри- мер, «Гибель Егорушки», «Барсуки», «Вор» Леонова были скорее всего 1 В действительности не увидела свет. 2 Газета братьев Е.  А. и Ф.  А.  Котляревских «Наше время» выходила в Вильно с 1930 г. с приложением рижской газеты «Сегодня»; с 1932 г. ее дублировала их же газета «Русское слово», распространявшаяся без «Сегодня»; со временем «Рус- ское слово» увеличилась в объеме, что повлекло частичное несовпадение содер- жания газет-близнецов, преимущественно из-за того, что читатели «Нашего вре- мени» получали в большом объеме литературные публикации в «Сегодня», а за их отсутствием «Русском слове» появились дополнительные страницы с литера- турными материалами в воскресных выпусках; помимо того, в 1938 г. из-за запрета «Сегодня» в Польше «Наше время» два месяца не выходила, поэтому, несмотря на идентичность приводимых публикаций, в списке литературы указываются оба издания. 40 рижских издательств О.  Строка и «Литература»; «Огоньки», «Голубое платье», «Новая скрижаль», «Собственность», «Три пары шелковых чулок», «Право на любовь» Романова  – рижских же «Грамату драугс», «Книжная лавка писателей», «Литература», «М. Дидковский», «Жизнь и культура»; «Растратчики» и «Бородатый малютка» Катаева изданы в Риге под фирмой «Литература» и «Грамату драугс». Годом издания трех экземпляров «Роковых яиц» Булгакова указан 1928; очевидно, это – книга, выпущенная в Риге издательством «Литература» со вступительной ста- тьей П.  М.  Пильского. По-видимому, там же вышла первая часть первого романа Булгакова под названием «Белая гвардия» (1927), с неизвестно кем сокращенным и дописанным по пьесе «Дни Турбиных» текстом [11: 88–92]. В рижском издательстве «Книга для всех» вышла вторая часть ро- мана под названием «Конец белой гвардии» (1929). «Мужики» Федина выходили в издательстве Строка (1927), «Братья»  – в берлинском «Пе- трополисе» (1928), роман «Идут корабли» Лидина печатало издательство «Грамату драугс» (1930), «Отступник» с предисловием Пильского выпу- стило «Литература» (1928). В виленских газетах можно обнаружить отрывки из романов Лидина «Отступник», Федина «Братья», Шолохова «Тихий Дон». Из советских газет, журналов, сборников виленские газеты перепечатывали особенно много рассказов Лидина и Романова, реже Каверина; немало было перепе- чаток особенно популярного Зощенко, реже встречались тексты Пильняка. Популярность Булгакова обеспечивали «Зойкина квартира» и «Белая гвардия» («Дни Турбиных») в гастрольных спектаклях рижского Театра Русской Драмы. Популяризатором творчества Романова был один из орга- низаторов и руководителей русской литературной жизни в Вильно, публи- цист и критик Д. Д. Бохан3. В одной из статей русскую зарубежную литера- туру он назвал «одним из чудес русского духа» и преемницей литературы довоенной. Но и в литературе «под безумно тяжелым ярмом коммуни- стической цензуры», на его взгляд, «можно назвать три-четыре имени из группы советских писателей, достойные стать рядом с могиканами лите- ратуры довоенной: Короленко, Андреевым, Чеховым; это  – Пантелеймон Романов, первоклассный художник и психолог, который оказал бы честь любой литературе; Бабель, Пильняк и другие» [15]. За полтора года до выхода статьи, 27 ноября 1927 г. Бохан выступил с пу- бличной лекцией «Советский быт в творчестве Пантелеймона Романова», организованной Кружком русских студентов Университета Стефана Бато- рия. В лекции он выразил предпочтение Романова перед Зощенко, Пильня- ком, Инбер, Сейфуллиной, Бабелем, Соболем, Шишковым, Лидиным [16]. Позднее, 31 марта 1933 г., Бохан делал доклад о творчестве Л. Леонова на очередном вечере Литературно-артистической секции ВРО [17]. У Бохана 3 О выдающейся роли Бохана как руководителя русской литературной жизни в Вильно см.: [12: 71–75; 13: 266–267; 14: 317–318]. 41Павел Лавринец. Виленские отголоски критических выступлений Адамовича и других виленских публицистов и критиков высокие оценки и зарубеж- ных, и ряда советских писателей вытекали из стремления укреплять наци- ональное самоуважение, поддерживать чувство гордости достижениями русской культуры на фоне уничижительных отзывов в польской печати. В своих статьях Бохан укорял «русских зарубежников»4 за самоуничижение и пренебрежительное отношение ко всему русскому, убеждая, в частности, в высоком уровне современной русской литературы  – и советской, и за- рубежной. Как бы то ни было, советская литература была в Вильно доста- точно хорошо знакома; здесь формировалось положительное отношение если не ко всем, то ко многим ее представителям. Во-вторых, виленская газета в своем отклике на статью Адамовича особо отметила, что он затронул и «<...> очень сложный и больной вопрос: неужели  – и если это так, то почему  – новая Россия перестала нас, зару- бежников, интересовать и влечь, раз не влечет и не интересует изобража- ющая ее советская литература?». С этим виленский автор также отказался соглашаться: новую, советскую Россию зарубежникам «<...> надо изучать, знакомиться с нею, ибо... она  – Россия!..». А Адамович, «<...> как резвый хирург  – просто отсекает» то ли Россию от эмиграции, то ли эмиграцию от России, забывая не только историю всех эмиграций  – английской, французской, ис- панской  – но и тот «биологический закон», что эмиграция вымира- ет, а Россия – живет, хотя бы коммунистическая, чекистская, голодаю- щая... и будет жить, постепенно претворяясь в иную, здоровую. Что не отсекаться от нее надо, а как-то действовать, как-то помогать ей сбро- сить красные вериги и очнуться от коммунистического дурмана [10]. В той же виленской газете к авторитету Адамовича-критика апелли- ровал Сергей Нальянч (С.  И.  Шовгенов). Живя в Праге (1922–1929), он входил в литературный кружок «Далиборка» и участвовал в собраниях «Скита поэтов». Обосновавшись весной 1929  г. в Варшаве, Нальянч во- шел в Литературное содружество, незадолго до того созданное при Союзе русских писателей и журналистов в Польше, и стал сотрудником газеты «За свободу!», где выступал с нелицеприятной критикой новинок русской зарубежной литературы [18: 89–92]. Между прочим, на первый номер «Чисел» Нальянч откликнулся статьей о помещенных в журнале стихах Адамовича, Георгия Иванова, Оцупа, Ладинского, Поплавского, Гиппиус [19]. С прекращением «За свободу!» он начал весной 1932 г. сотрудничать с виленской газетой: братья Котляревские расширяли свое предприятие и 4 Таким обозначением Д. Д. Бохан и некоторые другие авторы виленских периодиче- ских изданий подчеркивали общность интересов эмигрантов и местных уроженцев русского происхождения, обычно охватывающих сохранение национально-куль- турной идентичности и родного языка, образование на русском языке, православ- ного (и древлеправославного) вероисповедания. 42 помимо газеты «Наше время» с приложением «Сегодня» начали выпуск газеты под названием «Русское слово» с тем же содержанием (со временем с увеличенным объемом части номеров), которая распространялась без «Сегодня», с очевидной целью стать всепольской русской газетой. Весной 1934 г. он обосновался в Вильно и стал одним из ведущих сотрудников га- зеты [20: 172–179]. Газета явно стремилась привлечь внимание читателей провокативными статьями Нальянча (с пометкой «в порядке обмена мнений») на разноо- бразные темы, вызывавшими более или менее продолжительные дискуссии. Например, он писал о женском труде как общественном зле, усугубляющем безработицу мужчин [21], о бессмысленности денежных затрат, ущерба здоровью, нужды и лишений ради образования, которое в современной Польше не имеет цены и не обеспечивает благополучия [22], о «матримо- ниальной денационализации», т. е. о грозящем русскому меньшинству ис- чезновении, по той причине, что вследствие материальной необеспеченно- сти браки между русскими становятся все большей редкостью [23]. В 1934  г. Нальянч выступил со статьей о неблагополучии в зарубеж- ной русской поэзии. Поводом послужили стихи в еженедельном журнале «Меч», выходившем в Варшаве чуть более месяца, с 20 мая 1934  г. Это «варшавско-парижская антреприза» во главе с Философовым и его окруже- нием с одной стороны, и Мережковским и Гиппиус с другой, среди прочего могла стать новой площадкой для молодых участников «Зеленой лампы», терявших с прекращением «Чисел» выход к читателю; варшавских же авто- ров «Меч» должен был вывести за узкие границы «провинции» русского литературного зарубежья [18: 144]. В день публикации статьи 24 июня вышел фактически пятый номер «Меча», помеченный № 8 (среди вышед- ших номеров были сдвоенные). Нальянч ни в одном из них (т. е. в первых четырех) не обнаружил ни одного удачного и яркого стихотворения. Од- нако это не был упрек журналу, привлекшему к сотрудничеству «лучших поэтов Зарубежья». Действительно, в первых четырех номерах со своими стихотворениями выступили Игорь Гребенщиков и Александр Неймирок (Белград), Перикл Ставров, Виктор Мамченко, Владимир Злобин (Париж), Александр Кондратьев (Ровно). Привлеченными к сотрудничеству поэтами можно назвать также Владимира Смоленского со статьей «О кризисе и По- эзии» в первом номере, Юрия Терапиано с откликом на книгу Лидии Чер- винской «Приближения» в пятом номере, Антонина Ладинского и Довида Кнута в публикации биографических сведений, присланных в ответах на анкету Союза русских писателей и журналистов в Польше. Причина усматривалась в состоянии самой поэзии русского зарубежья. В доказательство ее неблагополучия Нальянч привел ряд выписок из ста- тьи Георгия Адамовича «Стихи» в парижских «Последних новостях» от 11 августа 1932 г. [24]5. Виленский публицист разделил мнение парижского 5 См. переиздание: [25: 102–109]. 43Павел Лавринец. Виленские отголоски критических выступлений Адамовича критика о том, что русская зарубежная поэзия оторвана от жизни, избе- гает сложных глубоких тем и искренности чувств. Поэты, за немногими исключениями, оказываются неспособны отразить глубину и сложность современности. Бедность содержания скрывается нанизыванием «беско- нечного количества надуманных образов, без соблюдения меры, не согре- тых теплым и горячим чувством, не одушевленных определенной идеей», отвращающих читателя. Примером неприемлемой формы и «антихудоже- ственной бессмыслицы» стали цитаты из стихов Аллы Головиной, не по- зволяющие, как считал Нальянч, разделить восторженные оценки ее поэзии А. Л. Бема (в одном из декабрьских номеров за 1933 г. варшавской газеты «Молва» полоса была отведена объемной статье критика [26] и подборке четырех стихотворений Головиной [27]). Среди внешних причин умира- ния поэзии Нальянч перечислил отсутствие аудитории и книжного рынка, оторванность от родины и своего народа, неуверенность в завтрашнем дне и материальную необеспеченность русского зарубежного поэта. Положе- ние усугублялось «литературным кумовством» и зависимостью критиков от различных «обществ взаимного обожания» [28]6. Не исключено, что выступление Нальянча отчасти обусловлено и его ве- роятной неприязнью к Философову и его окружению, после прекращения «За свободу!» начавшими работать в «Молве», а затем в «Мече», где ему места не нашлось, и понятным отношением виленской газеты к варшавским конкурентам. Редакционное примечание к статье «на тему, близкую не только самим поэтам, но и всем, кому дорога русская литература», гово- рит, что газета рассчитывала вызвать отклики, аналогичные следовавшим за другими статьями Нальянча. Отметив «открытое и смелое указание» сво- его автора «на вредную для литературы кружковщину, господствующую в зарубежных писательских лагерях и втягивающую в себя и немногочислен- ных эмигрантских критиков», редакция усмотрела в них сходство с «заяв- лениями, сделанными в свое время в Париже одним из наиболее независи- мых русских писателей – М. А. Осоргиным». Очевидно, речь шла о колонке Осоргина «Литературная неделя» в парижском еженедельнике «Дни» за 29 апреля 1928  г., вызвавшей полемику о критике с участием Ходасевича, Гиппиус, Адамовича, Бахраха. Полемика неоднократно рассматривалась [30; 31: 348–350], в частности, в контексте длившейся более десятилетия полемики Адамовича и Ходасевича [32: 55–56]  – одного из структурооб- разующих «центров литературно-полемического текста зарубежья» [33: 172]. Но на этот раз виленской газете вызвать отклики не удалось. В июне 1938 г. «Русское слово» поместила довольно подробный отчет о докладе Адамовича «20 лет советской и эмигрантской литературы», на который собралось до 500 человек – «весь русский Париж» и «все писа- тели во главе с нобелевским лауреатом И. Буниным». Судя по изложению, в докладе Адамович развивал мысль, так или иначе выраженную им в статьях 6 См. также в интернетном «Балтийском архиве»: [29]. 44 и рецензиях, о том, что советская литература первых пореволюционных лет оживлялась пафосом, революционным духом. Под казенным контролем властей этот дух исчез, мечтания революционные сменились националисти- ческими (роман Павленко «На Востоке», отчасти Шолохов, А.  Толстой) или возвращением «к жизни, простой и неисчерпаемой в своем разнообра- зии» (Катаев, Герман, Шолохов, А. Толстой). В итоге советская литература, лишенная свободы мысли, чувства, выбора тем и образов, не удалась. В эми- грации же писатели старшего поколения (Бунин, Мережковский, Зайцев), по существу, «продолжатели великих заветов русской литературы», пишут о прошлом и в их новых произведениях «“эмигрантского” почти нет». Но и литература, выросшая в эмиграции (Поплавский, Ладинский, Сирин, Ал- данов, Лукаш, Г. Иванов, Корсак), тоже не удалась: «Есть отдельные вещи и хорошие, но литературы, как таковой, в ее целом, нет» [34]. Изложение доклада вызвало отклик Бохана. Он риторически отказался задавать Адамовичу «коварный вопрос»: «почему “Мережковский  – Бу- нин – Амфитеатров – Шмелев – Зайцев – Осоргин – Алданов” – не “лите- ратура”, а “Короленко – Чехов – Горький – Потапенко – Мамин-Сибиряк и проч.” – считалось и считается “литературою”»? Виленский критик напом- нил жалобы критиков XIX  в. на упадок русской литературы в те времена, когда «творили Гоголь, Гончаров, Тургенев, Салтыков, Писемский, До- стоевский, Лев Толстой...», и привел примеры неоправданных репутаций, когда «Марлинский и Бенедиктов весьма многими ставились выше Гоголя и Пушкина», и ошибок в оценках, когда Михайловский «не угадал» Че- хова. Бохан предположил, что таким же образом Адамович «недооценил ни творчества Пантелеймона Романова (“Русь”) и Шолохова (“Тихий Дон”), ни Бунина, Мережковского и, особенно – Алданова» [35]. Вскоре Бохан в статье на одну из его постоянных тем, – тему свойствен- ного русским, по его мнению, отрицательного отношения к собственной культуре и пренебрежения ко всему русскому,  – вернулся к скептической оценке Адамовичем современной русской литературы: Пусть Георгий Адамович горько плачется насчет современной русской литературы: эмигрантская литература не вышла, а совет- ская, мол, и совсем подвела! Но, во-первых, первая дала Алданова и Сирина, а вторая – Шолохова и Романова, а во-вторых, в какой лите- ратуре Запада есть сейчас имена более крупные и произведения бо- лее значительные? [36] Таким образом, в виленской печати отдельные суждения Георгия Адамо- вича о русской зарубежной поэзии, о советской и эмигрантской литературе и находили согласие, и вызывали неприятие. При этом виленские публици- сты и критики использовали их в аргументации собственных построений, подкрепляя ими свои позиции. Вероятно, при тщательном изучении вилен- ской печати 1930-х гг. могут обнаружиться и другие отголоски критиче- ских выступлений Георгия Адамовича. Однако и приведенных сведений о 45Павел Лавринец. Виленские отголоски критических выступлений Адамовича единичных откликах в газете «Наше время» («Русское слово») вполне до- статочно для выводов о большом значении суждений парижского критика для всего русского зарубежья, включая его периферийные сегменты, и вы- сокой степени связности поля русской зарубежной литературы. Литература 1. Иосиф Матусевич, «Герр Шульц. Рассказ», Виленское утро, 1924, №  1024, 12 августа, C. 2–3; № 1025, 13 августа, C. 2–3. 2. «Редактор “Иллюстрированной России” в Вильне», Утро, 1927, №  7 (2044), 25 июня, C. 3. 3. Б.  Адамович, «Письмо в редакцию», Виленское утро, 1923, №  768, 27 ноября, C. 3. 4. Тамара Соколова, «Сорок писем (Памяти Б. В. Адамовича)», Новая искра, 1936, № 22, 26 апреля, C. 3. 5. П. Каценельсон, «Поэты “Чисел”», Утес, 1931, № 1, C. 10–11. 6. Д. Д. Бохан, «Географический снобизм в поэзии», Искра, 1936, № 36, 23 февраля, C. 2. 7. «Книжные новинки», Русское слово, 1939, № 19 (2137), 24 января, C. 5. 8. Георгий Адамович, «Незнакомка», Встречи, 1934, № 1, C. 17–18. 9. Г. Адамович, «Незнакомка», Наше время, 1934, № 16 (1034), 21 января = Русское слово, № 16 (604), C. 3. 10. А.  Д. [А.  С.  Дугорин?], «Советские писатели и эмиграция», Наше время, 1934, № 16 (1034), 21 января = Русское слово, № 16 (604), C. 3. 11. М. Мишуровская, Борьба за роман «Белая гвардия» и издательские интриги 20-х годов, Москва: ГБУК г. Москвы «Музей М. А. Булгакова», 2015. 12. Tadeusz Zienkiewicz, “‘Litieraturno-Artisticzeskaja siekcya’ i jej rola w życiu emigracji rosyjskiej w Wilnie w latach 1920–1939”, in Studia Rossica III: Literatura rosyjska na emigracji. Współcześni pisarze rosyjscy w Polsce. Frazeologia i frazeografia, pod red. W. Skrundy i W. Zmarzer, Warszawa: Studia Rossica, 1996, s. 69–75. 13.  Tadeusz Zienkiewicz, “Poeci emigracji rosyjskiej i ich zainteresowanie literaturą polską (rekonesans)”, Acta Polono-Ruthenica, 2008, t. XIII, s. 265–276. 14. Zbigniew Opacki, “Społeczność rosyjska w Wilnie w dwudziestoleciu międzywojen- nym. Formy organizacyjne i działalność społeczno-kulturalna”, in Życie jest wszędzie... Всюду жизнь... Ruchy społeczne w Polsce i Rosji do II wojny światowej. Zbiór materiałów z konferencji 16–17 września 2003 r., pod red. A. Brus, Warszawa: Neriton, 2005, s. 309–322. 15. (б). [Д.  Д.  Бохан], «О Зарубежной литературе (Очерки)», Наша жизнь, 1929, № 185, 13 июня, C. 2. 16. Z.  Z., «Советский быт в творчестве Пантелеймона Романова (К лекции Д. Д. Бохана)», Утро, 1927, № 166 (2203), 1 декабря, C. 3. 17. «Лит-Арт. Секция В.  Р.  О.», Наше время, 1933, №  75 (785), 30 марта = Русское слово, № 75 (355), C. 4. 18. «Лев Гомолицкий и русская литературная жизнь в межвоенной Польше», в Л. Н. Гомолицкий, Сочинения русского периода, в 3 т., изд. подг. Л. Белошевская, П.  Мицнер и Л.  Флейшман под общей ред. Л.  Флейшмана, т.  I: Стихотворения и поэмы, Москва: Водолей, 2011, C. 5–282. 46 19. С.  Нальянч [С.  И.  Шовгенгов], «Поэты “Чисел”», За свободу!, 1930, 28 апреля, № 113 (3094), C. 3. 20. Павел Лавринец, «По страницам дела С.  И.  Шовгенова (Нальянча)», в Avoti: Труды по балто-российским отношениям и русской литературе. В честь 70-летия Бориса  Равдина, под ред. Ирины Белобровцевой, Аурики Меймре и Лазаря Флейшмана. Stanford, 2012, part II (Stanford Slavic Studies, vol. 43), C. 171–211. 21. С. Нальянч [С. И. Шовгенгов], «Женский труд как общественное зло (В порядке обмена мнений)», Наше время, 1934, №  127 (1145), 3 июня = Русское слово, № 127 (745), C. 2–3. 22. С. Нальянч [С. И. Шовгенгов], «Горький плод (“Камо грядеши, интеллигенция?”)», Наше время, 1935, № 28 (1351), 3 февраля = Русское слово, № 28 (921), C. 3. 23. С.  И.  Нальянч [С.  И.  Шовгенгов], «Семья и нация», Наше время, 1935, №  88 (1411), 14 апреля = Русское слово, № 88 (979), C. 3–4. 24. Г. Адамович, «Стихи», Последние новости, 1932, № 4159, 11 августа, C. 3. 25. Г.  В.  Адамович, Собрание сочинений. Литературные заметки: В 5-х кн. Кн.  2 («Последние новости» 1932–1933), подг. текста, сост. и примеч. О. А. Коростелева. Санкт-Петербург: Алетейя, 2007. 26. А. Л. Бем, «Поэзия Аллы Головиной», Молва, 1933, № 289 (512), 17 декабря, C. 3. 27. Алла Головина, «Стихи», Молва, 1933, № 289 (512), 17 декабря, C. 3. 28. С. И. Нальянч [С. И. Шовгенгов], «На зарубежном Парнасе – неблагополучно», Наше время, 1934, № 145 (1163), 24 июня = Русское слово, № 145 (763), C. 2, 5. 29. Сергей Нальянч [С. И. Шовгенгов], На зарубежном Парнассе – неблагополучно, Дата обращения 22 июля, 2019. Доступен на http://www.russianresources.lt/ archive/Nal/Nal_4.html. 30. Roger Hagglund, “The Russian Émigré Debate of 1928 on Criticism”, Slavic Review, 1973, vol. 32, issue 3, p. 515–526. 31. Галин Тиханов, «Русская эмигрантская литературная критика и теория между двумя мировыми войнами», в История русской литературной критики: советская и постсоветская эпоха, ред. Е. Добренко, Г. Тиханов, Москва: Новое литературное обозрение, 2011 (Научная библиотека. Вып. CII), C. 335–367. 32. Т.  Г.  Петрова, Литературная критика русской эмиграции первой волны (Современные отечественные исследования): Аналитический обзор, Москва: ИНИОН РАН, 2010. 33. О. Р. Демидова, Метаморфозы в изгнании: Литературный быт русского зарубежья, Санкт-Петербург: Гиперион, 2003. 34. N. Vitale, «На литературном собрании (Из Парижа)», Русское слово, 1938, № 141 (1954), 19–20 июня, C. 2, 5. 35. Д.  Д.  Бохан, «Критические заметки», Русское слово, 1938, №  144 (1957), 23 июня, C. 4. 36. Д. Д. Бохан, «О самооплевании и самообожании (Критические заметки)», Наше время, 1938, № 102 (2344), 7 июля = Русское слово, № 156 (1969), C. 2, 5. 47Павел Лавринец. Виленские отголоски критических выступлений Адамовича 1930. gadu Viļņas replikas par Georgija Adamoviča polemiskajiem izteikumiem Rakstā aplūkota Georgija Adamoviča kritikas uztvere Viļņas krievu presē, balstoties uz 1930. gadu materiālu. G. Adamoviča raksts, kurā viņš runā par to, ka lasītājiem ir zudusi interese par padomju literatūru, tika pārpublicēts Viļņas avīzē, taču ar tam pie- vienotām vietēja autora iebildēm. Kritiķa skeptiskie atzinumi par aizrobežas krievu dze- ju, padomju un krievu emigrācijas literatūru tika gan atbalstīti, gan pelti. Viļņas preses reakcija uz G. Adamoviča kritiku liecina par vienotu krievu aizrobežas literatūras lauku un kritiķa ietekmi tās perifērijas segmentā. Wilno’s Response to Adamovich’s Critique The article examines the perception of Georgy Adamovich’s criticism in the Russian press of Wilno/ Vilnius in the 1930s. G. Adamovich’s article, where he talks about the loss of interest in Soviet literature, was republished in Wilno’s newspaper, but was accompanied by a polemic article by a local writer who refuted Adamovich’s negative assessments of Soviet writers. The critic’s scepticism about cross-border Russian poetry, Soviet and Russian emigration literature was both supported and denounced. The response of Wilno press to G. Adamovich’s criticism testifies to the coherence of Russian literature abroad and the influence of the critic in its peripheral segment. 48 Вера Терехина «… это какой-то новый Гоголь»: Георгий Адамович о .. Вера Терехина «… это какой-то новый Гоголь»: Георгий Адамович о Владимире Маяковском В статье рассматривается эволюция взглядов ведущего критика русской эми- грации Г. Адамовича на личность и творчество В. Маяковского. На протяжении полувека в рецензиях, статьях, воспоминаниях Адамович высказывал суждения об отличительных чертах его поэтики, о футуризме и революции, о характере свя- зей с классической литературой, наследием Гоголя, Державина, Некрасова. Де- лается вывод о значительности и современном звучании ряда критических работ Адамовича. Ключевые слова: Г. Адамович, В. Маяковский, Н. Гоголь, русская эмиграция, О. Коростелев. Маяковский был знаковой фигурой для эмиграции первой волны. Многие помнили его футуристические выступления. «Маяковского ни- кому не надо было представлять. По желтой кофте все сразу догадывались, кто это», – отмечал Г. Адамович [1]. В зарубежье Маяковский приобрел всеобщую известность «большевика от футуризма», сотрудничающего с советской властью. Через отношение к нему нередко выражалась острота противоречий между метрополией и эмиграцией, понимание нового пути России, отражалась преемственность с дореволюционной литератур- ной жизнью и растущий интерес к становлению литературы советского периода. Взаимоотношения Маяковского и русского зарубежья были неизме- римо более разнообразными и важными для обеих сторон, чем представля- лось ранее. Несмотря на то, что в эмиграции оказалось сравнительно мало соратников поэта по футуристическому движению, – Давид Бурлюк, Игорь Северянин, Илья Зданевич, Виктор Ховин, Роман Якобсон,  – довольно широко был представлен художественный авангард. За границей в разное время поселились знакомые Маяковскому художники Н. Гончарова, М. Ла- рионов, Ю. Анненков, М. Шагал, Б. Григорьев, Л. Гудиашвили, В. Барт, ком- позиторы С. Прокофьев, И. Стравинский, А. Лурье, известные артисты, импресарио С. Дягилев, Н. Балиев. Все они входили в круг общения Мая- ковского в Берлине и Париже 1920-х гг. Кроме того, немало деятелей русского зарубежья в дореволюционный период испытали интерес к футуризму и, в частности, к Маяковскому. На публичных диспутах, вечерах Общества свободной эстетики, в печати https://doi.org/10.22364/ruslat.9.05 49Вера Терехина. «… это какой-то новый Гоголь»: Георгий Адамович о .. выступали в связи с этими проблемами философы Н. Бердяев, С. Булга- ков, Г.  Федотов, И. Ильин, не раз полемизировали с Маяковским поэты К. Бальмонт, Вл. Ходасевич и др. Позже Федор Степун, неоднократный оппонент Маяковского, подчеркивал, что «никогда не был футуристом, в свое время даже выступал в “Эстетике” против самого Маринетти, за что навлек на себя гнев славного русского футуриста Владимира Маяков- ского, наговорившего после лекции невероятное количество талантливых грубостей» [2]. Речь шла о последнем выступлении Маринетти в Москве 13 февраля 1914 года. А 19 октября 1913 года газета «Раннее утро» со- общала, что после доклада Ф. Степуна «О некоторых опасностях совре- менной русской литературы» в Обществе свободной эстетики за одним столом собрались Бунин, Юшкевич, И. Л. Толстой и Владимир Маяков- ский в черно-желтой полосатой кофте. «Как понять такой “альянс” раз- рисованного г. Маяковского с “академичным” г. Буниным?» – восклицал репортер. Михаил Осоргин, будучи в 1912–1914 гг. иностранным кор- респондентом ряда газет, рассказывал об итальянском футуризме. Вл. Ходасевич, уничтожавший Маяковского на страницах «Возрождения», начинал с обзоров русской поэзии альманаха «Альциона», где подробно останавливался на программных заявлениях и поэтических сборниках кубо- и эгофутуристов, предварял докладом выступления Игоря Северя- нина на его поэзовечерах. О многом говорит и тот факт, что Глеб Струве дебютировал в печати в 1915 году статьей в гимназической газете о По- следней футуристической выставке «Трамвай В», и несмотря на то, что в дальнейшем не возвращался к этим вопросам, именно эту работу он пере- печатал в Нью-Йорке и Париже в ознаменование своего 80-летия. По вос- поминаниям соученика Владимира Набокова по Тенишевскому училищу Л. Розенталя, тот одобрял поэтическое озорство только что вышедшей книги Маяковского «Простое как мычание» (1916). С  отчетами о фу- туристических вечерах и выставках выступали такие популярные журна- листы, как Александр Яблоновский, Петр Пильский, Юрий Офросимов, Андрей Левинсон, Владимир Михайлов и др. С  течением времени боль- шинство из них отошло от левого искусства в силу того, что в зарубежье возобладали тенденции сохранения классического наследия русской куль- туры в противовес наступившему в послереволюционной России торже- ству авангарда. Кроме того, футуристы, по мнению эмиграции, скомпрометировали себя сотрудничеством в государственных структурах новой власти. Ф. Сте- пун отмечал, что объяснение этому факту надо искать не в социалистиче- ских убеждениях футуристов, а в общей большевикам и футуристам ба- кунинской вере, что страсть к разрушению есть подлинно-творческая, то есть созидающая страсть: «Крайность большевистских точек зрения, неу- молимая последовательность в их развитии и осуществлении, предельное бесстрашие и безоглядность большевистских декретов и действий – все это было глубоко созвучно футуристической стихии». 50 С началом трагического исхода 1920–1922 гг. в среде русской ин- теллигенции, оказавшейся за рубежом, продолжали свое существование рассеченные войной и революцией основные течения литературы и ис- кусства. Хотя отдельные пропорции в составе групп и объединений сме- стились, определяющей была установка на сохранение предреволюци- онных традиций, на непрерывность литературного ряда. Характерной чертой первой половины 20-х годов стало воспроизведение в Берлине, Париже, Праге прежних форм общественно-культурной жизни в виде кафе поэтов, салонов, кружков, возобновление издательств, газет, жур- налов. Георгий Адамович в отличие от Георгия Иванова вступил в Цех поэтов, миновав футуристический этап, но оба поэта были завсегдатаями в «Бродячей собаке», где и получили прозвище «Жоржики». Именно так – с разной интонацией – их продолжали называть все от Маяковского до Гиппиус. Воспоминания о впечатлениях тех лет сопровождают критические ра- боты Адамовича почти полвека – от первой рецензии на чтение Маяковским поэмы «150  000  000» (1921) до «Комментариев» (1967). Несомненно, это один из побудительных мотивов в размышлениях о Маяковском: «Мне привелось один только раз довольно долго говорить с Маяковским: в “При- вале комедиантов”, в ночь, когда распространился слух об убийстве Распу- тина. Все были взволнованы, обычные перегородки между литературными группами и группками на несколько часов исчезли. С Распутина разговор, конечно, перешел на поэзию. Маяковский был непривычно сдержан и умен, бесконечно умнее своей раз навсегда принятой позы» [3]. Г. Адамович видел в Маяковском искренность первоначального увлече- ния революцией: поэт «ощущал в разрушительной стихии нечто родное себе по неистовству, по ненависти к благоустроенному порядку вещей. Од- нако следующий, “строительный” период стоил Маяковскому немало уси- лий: Воспевание “генеральной линии” привело к самоубийству, хотя «он не тянулся к большевикам, он был своим среди них, он сам с детства мечтал о том, чтобы пройтись Батыем по “Святой Руси”» [4]. Интерес к поэту в русском зарубежье был чрезвычайно высок вслед- ствие его прежней репутации и нового статуса «запевшего Ильи Му- ромца» революции (по выражению Романа Гуля). В заметке «Мораль в искусстве» Роман Гуль сформулировал этот взгляд на творчество поэта на примере одного произведения: «”Левый марш” Маяковского жизненно от- вратителен и художественно-прекрасен...» [5]. Сравнивая его с «Правым маршем» Марины Цветаевой, критик пояснял, что это «все та же тяга ис- кусства к последней грани, к напряженности, к пафосу, к воплощению мак- симализма» [там же]. Схожее сопоставление политической позиции художника и творческого результата находим у Михаила Осоргина. Он называл Маяковского «та- лантливым гражданским антиподом» Марины Цветаевой, восхищаясь тем, как поэт «берет шаблонные коммунистические девизы и переплавляет их 51Вера Терехина. «… это какой-то новый Гоголь»: Георгий Адамович о .. “тупую ржавчину” в поэтическую сталь. У него новая напряженность даже в забитом слове: Грудью вперед бравой! Флагами небо оклеивай! Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой! <...> Вообще, Маяковский - для избранных: для чуждых политики люби- телей искусства и для чуждых искусства любителей политики» [6]. На протяжении десятилетий существование эмигрантской литературы о Маяковском замалчивалось, она находилась в условиях специального хра- нения [7]1. Сведения о материалах, напечатанных в зарубежной русской периодике, как правило, малотиражной и труднодоступной, не включались до 1990-х гг. в библиографические указатели литературы о Маяковском, а прижизненные публикации текстов и рецензий не учитывались при подго- товке и комментировании полных собраний сочинений поэта. Имена со- временников Маяковского, находившихся в эмиграции и поддерживавших контакты с поэтом, были исключены из его биографии, а встречи и творче- ские взаимосвязи с ними не фиксировались в литературной хронике. Вслед- ствие этого даже вполне доброжелательное описание чтения Маяковским поэмы “150 000  000” в Петроградском Доме искусств, сделанное Адамо- вичем, могло быть приведено лишь без указания фамилии автора и не по первоисточнику [8]. 1 См. дисс. кандидата наук: Терехина В. Н. Творчество В. В. Маяковского в крити- ке русского зарубежья (1920–1930-е гг.). М.: ИМЛИ РАН, 1993. В нач. 1990-х гг. автором были републикованы, снабжены необходимым комментарием такие важ- ные для маяковедения работы критиков и писателей русского зарубежья как «Два Маяковских» Марка Слонима, «Миф Владимира Маяковского» Николая Оцупа, «Маяковский» Михаила Осоргина, «Литература и жизнь: Маяковский. Есенин» Георгия Иванова, «Судьба Маяковского» Георгия Адамовича, отрывок из книги Федора Иванова «Красный Парнас», мемуары Николая Евреинова, Брониславы Погореловой-Рунт, Владимира Михайлова и др. Эти публикации дали возмож- ность ознакомиться с труднодоступными, но сохранившими ценность работами широкому кругу специалистов, преподавателей высшей и средней школы, которые используют их в курсах литературы XX века и спецкурсах по творчеству Маяков- ского. Этой же цели служит библиография источников, составленная автором на основе многолетней поисковой работы и отражающая с большой полнотой мате- риалы первой волны эмиграции. Кроме того, прижизненные отзывы зарубежной русской печати о поэте учтены в текстологической и комментаторской работе над полным собранием произведений Маяковского и его научной биографией. 52 В настоящее время существуют четыре выпуска Биобиблиографиче- ского указателя литературы о Маяковском, в них вошла близкая к полноте база критики и мемуаров русского зарубежья – более двухсот книг, статей, заметок, рецензий деятелей первой волны [9]. Не трудно убедиться, что работы Г. Адамовича, полностью или частично посвященные Маяковскому, встречаются в указателях за 1917–2010 годы 85 раз, из них при жизни Ма- яковского в «Звене» и «Последних новостях» критик обращался к разго- вору о нем 25 раз. В предисловии к изданию «Литературных бесед» О. Коростелев отме- чал: «В своей критической прозе Адамович раскрывался не меньше, чем в стихах, это тоже была исповедь. Нет, он не говорил вещей автобиографич- ных, как Розанов, в этом смысле он всегда был слишком застегнут на все пуговицы, но раскрывался в гораздо более глубинных вещах – его всегда ин- тересовала скрытая сущность писателей, и говоря о ней, высказывая о ней суждение, он тем самым говорил и о себе» [10]. Почему Маяковский притягивал внимание Адамовича? Обращаясь к его произведениям в ряду других новинок советской литературы, Адамович мог в отношении Маяковского выступать одновременно как поэт, критик, мемуарист, создавая полифонию взглядов, оценок, размышлений. Прекрас- ный пример такого полифонизма – «Литературная беседа» на тему «Мая- ковский в Лефе» (Звено. П., 1925, 26 янв.) [4]. Благодаря Адамовичу читатели эмиграции довольно часто узнавали о новых стихах Маяковского. Пожалуй, никто другой не отметил появление поэмы «Рабочим Курска, добывшим первую руду, временный памятник работы Маяковского» (1923), напечатанной в журнале Леф. Небольшой комментарий по поводу поэмы состоит из противоречивых рассуждений, словно дразнящих читателя. Критик заявляет: «Это, на мой вкус, скудная поэзия, искалеченная и часто фальшивая». Поэт возражает: «Надо любить самую плоть стихов, костяк их, чтобы почувствовать, как складываются у Маяковского строфы и каким дыханием они оживлены. Язык у него еще манерный, на советско-футуристический лад. Но в отдельных строчках прекрасный, меткий, сухой, точный, – настоящий язык поэта». Буквально каждому утверждению можно найти авторское опроверже- ние от лица «Критика», «Поэта» и «Мемуариста». Читатель вовлекается в своеобразный поиск истины, обнаруживая на одной странице и даже в со- седних фразах, казалось, взаимоисключающие суждения: Критик: «У меня нет никакого влечения к поэзии Маяковского. Никогда ни одна вещь его мне не нравилась». Поэт: «Но читая его новые стихи, я все время думал: какое редкое дарование!». Мемуарист: «Я помню Маяковского с самых первых дней его выступления – со времени “Садка судей” и “Пощечины об- щественному вкусу”…». В этой живой беседе с читателем Адамович делает важное замечание о конфликте лирики и сатиры в поэзии Маяковского, впоследствии не раз оспоренное или подтвержденное в крупных статьях и монографиях других 53Вера Терехина. «… это какой-то новый Гоголь»: Георгий Адамович о .. авторов. Говоря о поэме «Рабочим Курска», Адамович заключает: «Вся сатирическая часть новой вещи, как всегда у Маяковского, хороша. Лири- чески-восторженная почти невыносима. Так было и в “Войне и мире” и в “150 000 000”. Решительно, это какой-то новый Гоголь, которому не удается ничего “положительного”» [4]2. Выдвигая на первый план сатиру Маяковского, Адамович видит в ней не жанр и не тему произведения. Сатирический пафос в его толковании приобретает оценочный характер, – так определяется качество произведе- ния. Критик настаивает на «разноценности сатирических и восторженных страниц» Маяковского. Говоря о «невысоком качестве» стихотворения «Жорес» (1925), он замечает: «Маяковский с каждым годом становится бессильнее в стихотворениях “героических”. Он оживает, чуть только можно усмехнуться, съязвить или просто выругаться» [12]. Это замечание Адамович подкрепил своими психологическими наблю- дениями как Мемуарист: «Я помню его первые выступления в 1912–13 году, в Тенишевском зале, в «Бродячей собаке». Уже тогда Маяковский был насквозь разрушителен и от него коробило, уже тогда была в нем вся та ненависть, едкая насмешка, желание все стереть до основания, все срав- нять с землей, пройтись Мамаем по миру, которая так пышно расцвела в нем теперь, после революции» [4]. Именно в воспоминаниях Адамович сближается с объектом своих высказываний, опирается на «человеческий документ», т.  е. на свое тонкое и точное восприятие и на самораскрытие Маяковского. «Приемы Маяковского были самые разнообразные»,  – от- мечал Адамович, приводя, как обычно, случай из жизни, когда в словесной игре поэта проявился и один из ярких гоголевских приемов – «говорящие фамилии»: «На одном из диспутов ему возражал, помнится, Львов-Рогачевский. Возражал обстоятельно, скучно и не без желания показать, что он тоже “всё новое приемлет”. Маяковский вышел отвечать, покосился на Львова-Рогачевского, помол- чал и, наконец, сквозь зубы процедил: – Вот этот…Львов-Куликовский… Председатель позвонил и поправил: – Львов-Рогачевский. – Простите, ошибся… Так вот, Овсянико-Рогачевский… Председатель опять звонит: – Призываю оратора к порядку! Львов-Рогачевский. – Извиняюсь, запамятовал что-то… Да как их всех тут запомнишь! Так вот, говорю, этот Львов-Разумник…Или нет… Ива нов-Ро га- чевский… 2 О влиянии Гоголя на творчество Маяковского см. [11]. 54 Публика хохотала неудержимо…Кто-то кричал: “стыдно, Маяковский, стыдно!”, “не издевайтесь над личностью”, Львов-Рогачевский нервно по- жимал плечами… Выходка Маяковского была, конечно, грубой. Но цели своей он добился» [1]. Критик замечает, что Маяковский как вождь Левого фронта к середине 1920-х годов теряет лидерство и кажется «слишком элементарным и про- стым». Но, настаивает Адамович, «это все-таки единственный поэт среди них, решительно не сравнимый с другими ни по ритмическому размаху, ни по зоркости глаза» [4]. Он не раз сопоставляет «слабого и вялого Есе- нина» с сильным дарованием Маяковского: «Маяковский неизмеримо интереснее. Метафорическая изобретательность есть, конечно, наиболее заметная черта его дарования. Тон есенинской поэмы <«Пугачев»>, род- нящей ее с Маяковским, есть монологический пафос, очень взвинченный, почти истерический»[13]. Позже, в некрологе Маяковскому Адамович иначе сравнил ушедших поэтов: у Есенина был «напев, незамысловатый, но свой, очень грустный, очень русский. <…> Маяковский же никому близок не был. Он исключал из своего творчества все лично-человеческое» [1]. Нельзя не отметить, что в приведенном выше, как и в других упомина- ниях о Маяковском, отсутствует лирическая тема его ранних поэм, заслу- живших читательскую любовь по обе стороны границы. Единственный эмоционально окрашенный эпизод возникает в некрологе: «Был какой-то литературный вечер. В артистической, на диване “под тридцатые годы”, си- дела, кутаясь в шаль, Анна Ахматова, тогда еще совсем юная. Перед ней не то что склонился – нет, лежал, перегнувшись через стол, “верзила”, “детина”, в широчайшей оранжево-желтой кофте навыпуск и с длинной голой шеей. Он держал в своих руках худые, хрупкие руки Ахматовой и хохотал: – Ручки-то, пальчики… Мать честная! Во руки, поглядите-ка, во ручища! И потрясал в воздухе здоровенными, волосатыми кулаками. Ахматова смотрела на него с любопытством и притворным испугом» [1]. Вспомним близкое по настроению стихотворение Ахматовой «Маяковский в 1913 году» (1940): Я тебя в твоей не знала славе, Помню только бурный твой расцвет, Но, быть может, я сегодня вправе Вспомнить день тех отдаленных лет. Как в стихах твоих крепчали звуки, Новые роились голоса... Не ленились молодые руки, Грозные ты возводил леса... 55Вера Терехина. «… это какой-то новый Гоголь»: Георгий Адамович о .. Несомненно, включение мемуарных эпизодов усиливало связь с читате- лем, сближало их мировидение. Адамович наблюдал подобный эффект на выступлениях Маяковского: «Некоторые вещи Маяковского неизменно производили в его чтении сильнейшее действие. Было в этом действии что-то физио- логическое, похожее на действие музыки с длительным “крещендо”. Мне вспоминается одно выступление Маяковского в 1920 или 1921 году, в Петербургском “Доме искусств”. Он незадолго перед тем по- бывал в Америке и читал новую поэму, где высмеивался президент Вильсон и в патетически-лубочных тонах голодный российский про- летариат противопоставлялся разжиревшим американцам. Публика, собравшаяся его слушать, была наполовину буржуазной, наполовину интеллигентской. Тогда еще существовала в Петербурге буржуазия, еще не окончательно перевелась интеллигенция, и “Дом искусств” был их последним убежищем. Настроение в зале было откровенно враждебное. Большевика Маяковского рады были бы освистать. Получилась бы, кстати, безопасная демонстрация: кто же может запретить освистать выступающего поэта, если его вещь пу- блике не нравится? Но свистать не пришлось. Когда Маяковский кончил чтение, раздался “гром рукоплесканий”  – действительно, гром. Все были взволнованы. Никто не хотел больше говорить о том, что Маяковский “про- дался большевикам”» [1]3. В этом ярком рассказе Адамович невольно повторяет ошибку, допущен- ную в рецензии на «150 000 000» (Цех поэтов, 1921. № 2). Дело в том, что Маяковский столь выразительно изобразил Чикаго – казалось, поэт все это видел, – о чем и написал Адамович. Но, как известно, впервые Маяковский побывал там лишь в 1925 году. Но фактическая ошибка не умалила сути вы- сказывания о поэме. О. Коростелев подчеркивал: «Жанр отдельных “Литера- турных бесед”, как и почти всех других работ Адамовича, определить очень трудно: рецензия часто превращается в статью, статья в мемуары, мемуары – в разговор с читателем “за жизнь”. Для любителей точных классификаций в литературоведении составлять библиографию работ Адамовича было бы истинной мукой,  – слишком очевидно намеренное несоблюдение устояв- шихся газетных законов критического жанра, что вызывало раздражение уже у многих современников, хотя неизменно привлекало читателей» [10]. Отмеченные черты критической прозы Адамовича проявились при разго- воре о связи творчества Маяковского с русской классической литературой. Эта проблема была поставлена почти одновременно в статье Ю.  Тынянова «Промежуток» в России и Д. Святополком-Мирским за рубежом. Исследова- тели назвали в качестве ближайших предшественников поэта Державина и Не- красова. Однако одический пафос составлял как бы внешний рисунок поэзии 3 Речь идет о выступлении Маяковского 4 дек. 1920 г. 56 Маяковского, внутреннюю линию ее развития, по признанию самого поэта, определяло тяготение к Некрасову. Прежде всего, обнаруживалась общность настроения, о которой неоднократно напоминал Георгий Адамович. Он пи- сал: «Маяковский был чрезвычайно талантливым человеком, а мог бы стать очень большим поэтом. Не думаю, чтобы после Некрасова у кого-либо в рус- ских стихах явственнее звучали ноты трагические. В голосе Маяковского была медь, был закал, и хотя ранние его фиоритуры не совсем обходились без Не- счастливцева и ближе были к футуристической мелодраме, нежели к футури- стическому Эсхилу, в дальнейшем, казалось, он должен был от сгущения красок освободиться. “Облако в штанах” было редким поэтическим обещанием» [14]. Расценивая последующее творчество Маяковского как не вполне вопло- тившееся, Г.  Адамович вновь отмечал «некрасовское дыхание» в послед- ней поэме «Во весь голос»  – заметки о ней вышли за подписью «Сизиф» в «Последних новостях» 10 апреля 1930 г., за четыре дня до гибели поэта. «Трагическое, почти некрасовское дыхание, мощная ритмическая раскачка, какой-то набат в интонации: все это могло бы оказаться неотразимо. Но пло- ский, нищенский текст невыносимо противоречит ритму. Дыхание рвется к небу, а текст упирается в низко нависший потолок и под этой грошовой из- весткой отлично себя чувствует. На двухаршинный взлет он ведь всего только и был рассчитан! А слова, то есть дословное содержание текста, в поэзии все- таки имеют значение, поскольку она не “проста, как мычание”. Приходится угадывать то, чего в стихотворении нет, в унынии перечитывая то, что в нем есть...» [3]. Таким образом, для Адамовича присутствие некрасовских черт становилось оценочной категорией, обозначавшей «музыку стиха». Он не признавал никаких элементов новаторства Маяковского, развития им поэ- тики Некрасова, расширения границ политической, гражданской поэзии. Адамович убежден, что «отталкивают у Маяковского не средства, а цели»: величаво-хамски-небрежная эмоциональная окраска, ломка канонов. Тем не менее, критик встает на сторону поэта: «Мы все осуждали Мая- ковского, пока он был жив… Ведь тот Маяковский, которого мы знали, каким мы его себе представляли, застрелиться не мог. Нелепо самое предположе- ние это. Значит, было в его душе что-то неведомое нам, – и настолько власт- ное, что привело его к смерти… Не зная, как человек умер, не знаешь, в сущ- ности, как он жил» [1]. Таков вопрос, оставленный Адамовичем без ответа. Несмотря на порой противоположное отношение к Маяковскому рус- ской эмиграции принципиально важно восстановление всего спектра оце- нок и суждений, включающего и мнение Вл. Ходасевича о том, что у Мая- ковского нет будущего [15] и, напротив, утверждение Марины Цветаевой, что Маяковский весь в будущем и «оборачиваться на Маяковского нам, а может быть и нашим внукам, придется не назад, а вперед» [16]. На этом пути полифоничные работы Г. Адамовича входят в научный оборот и прежде всего благодаря деятельности О. Коростелева, который открыл особое качество критика: «Адамовичу удалось найти нужный тон разговора с читателем. Тон не назидания, не пропаганды, не сообщения, 57Вера Терехина. «… это какой-то новый Гоголь»: Георгий Адамович о .. а именно разговора, размышления, тон искренний, заинтересованный. Жи- вой интерес Адамовича к “самому главному” в литературе передавался чи- тателю и вызывал столь же живой отклик» [10]. Он был размышляющим критиком, а не судьей, и как поэт вел свой диалог о Маяковском, диалог, не утративший своего значения. Литература 1. Г. Адамович, «Маяковский», Последние новости. Париж. 1930. 24 апр. 2. Ф. Степун, Бывшее и несбывшееся. Н.-Й. 1956. Т. 2. С. 124. 3. Г. Адамович, Критическая проза (вступ.ст., сост. и примеч. О. А. Коростелева). М.: Изд. Литературного института, 1996. С. 330. 4. Г. Адамович, «Литературные беседы», Звено. Париж. 1925, 26 янв. 5. Р. Гуль, «Мораль в искусстве», Накануне. Берлин, 1923. 30 сент. 6. М. Осоргин, «Рецензия на кн: Вл. Маяковский. Для голоса.  – Берлин, 1923», Современные записки. Париж, 1924. Кн. ХХII. 7. В. Н. Терехина, Творчество В. В. Маяковского в критике русского зарубежья (1920–1930-е гг.). М.: ИМЛИ РАН, 1993 (дисс. канд. филолог. наук). 8. В. Катанян, Маяковский. Жизнь и деятельность. Изд. 5-е. М.: Сов. писатель. 1985. 9. Русские писатели. Поэты. Биобиблиографический указатель. Т. 14. В.  В. Мая- ковский. Ч. 2, вып. 1–4. СПб., 2002–2011. 10. О. Коростелев, «Подчиняясь не логике, но истине…», в Г. Адамович, Литера- турные беседы. Кн. 1 («Звено»: 1923–26). 11. А. Белый, Мастерство Гоголя. М., 1934. 12. Г. Адамович, «Литературные беседы», Звено. Париж, 1926. 14 марта. 13. Г. Адамович, «Литературные беседы», Звено. Париж, 1924. 11 авг. 14. Сизиф <Адамович Г.>, «Отклики», Последние новости. Париж, 1930. 10 апр. 15. Вл. Ходасевич, «Декольтированная лошадь», Возрождение. Париж, 1927. – 1 сент. 16. М. Цветаева, «Эпос и лирика современной России», Новый град. Париж, 1933. № 6. “… kaut kāds jaunais Gogolis!”: Georgijs Adamovičs par Vladimiru Majakovski Rakstā aplūkota krievu emigrācijas vadošā kritiķa Georgija Adamoviča uzskatu evo- lūcija par krievu dzejnieka Vladimira Majakovska personību un daiļradi. Pusgadsimta ga- rumā G. Adamovičs savā kritikā, rakstos un atmiņās ir izteicis spriedumus par V. Maja- kovska poētikas īpatnībām, par futūrismu un revolūcilu, par dzejnieka saistību ar krievu klasisko literatūru, Nikolaja Gogoļa, Gavrila Deržavina un Nikolaja Ņekrasova mantoju- mu. Raksta autore atzīmē G. Adamoviča darbu nozīmīgumu un mūsdienīgo skanējumu. «... A New Gogol»: Georgy Adamovich on Vladimir Mayakovsky The article examines the evolution of the views of the leading critic of Russian emigration, Georgy Adamovich, on the personality and creative work of the Russian poet Vladimir Mayakovsky. For half a century, G.  Adamovich passed judgments in his critique, writings and memoirs about the peculiarities of V. Mayakovsky’s poetics, futurism and revolution, about the poet’s ties with Russian classical literature, the legacy of Nikolai Gogol, Gavriil Derzhavin and Nikolay Nekrasov. The article highlights the significance of G. Adamovich’s works and their modern beat. 58 Роман Войтехович Еще раз о «Цветнике» Марины Цветаевой Роман Войтехович Еще раз о «Цветнике» Марины Цветаевой Анализируются художественные приемы монтажной прозы в построении ста- тьи Марины Цветаевой «Цветник», составленной из комментариев к отрывкам цикла статей Георгия Адамовича «Литературные беседы» в журнале «Звено» за 1925 год. Статья «Цветник» служила приложением к статье «Поэт о критике» (1926). Анализ показывет, что Цветаева занимала сложную позицию по отноше- нию к Адамовичу, и в статье «Поэт о критике» высказываются близкие Адамо- вичу идеи, а в «Цветнике» критикуются его «недостатки». В сложной системе отсылок «Цветника» обозначена связь Цветаевой с «фетообразными» поэтами, прозой В. В. Розанова и Андрея Белого. Ключевые слова: Цветаева, Адамович, эмиграция, критика, поэзия. Как известно, Цветаеву и Адамовича связывали отношения друж- бы-вражды, и вражда для большинства была очевиднее. Именно к этому случаю лучше всего подходит несколько избитое цветаевское словечко «не- встреча», хотя физически писатели виделись и точки соприкосновения на- ходили. Начнем с того, что оба были ровесниками русского символизма: оба родились в 1892 г. Затем оба вращались в одних и тех же петроградских са- лонах зимой 1915–1916 гг. и даже потом созванивались. Если верить Адамо- вичу (см. «Пастернак и Цветаева», магнитофонная запись 60-х гг.), именно от него Цветаева в 1916 или 1917 г. впервые услышала по телефону (NB!) о первых зарницах пастернаковской славы [1: 134]. Затем были поздние встречи, сочувственные отзывы и даже переписка (увы, пропавшая). Было стихотворение Адамовича, выписанное Цветаевой на память перед возвра- щением из эмиграции («Был дом как пещера…») [2: 657] и замечатель- ное стихотворение Адамовича «Поговорить бы хоть теперь, Марина…» (1971) [3: 56]. По-настоящему, однако, поговорить не удалось, и главным памятником этих отношений так и остался ехидный «Цветник»  – авто- номное приложение к статье Цветаевой «Поэт о критике» (1926) с  под- заголовком: «Звено» за 1925 г. «Литературные беседы» Г. Адамовича [4]. В статье «Поэт о критике» Цветаева бросила перчатку всей корпора- ции литературных судей, доставив массу огорчений, как себе, так и своему герою, став притчей во языцех и предметом обязательного если не анализа, то упоминания в работах, посвященных Адамовичу и Цветаевой. Итоги этой дискуссии были подведены в сборнике «Хроника противостояния» (2000), подготовленном О. А. Коростелевым [1]. Сюда вошли высказыва- ния Цветаевой и Адамовича друг о друге, но, конечно, не могли войти все https://doi.org/10.22364/ruslat.9.06 59Роман Войтехович. Еще раз о «Цветнике» Марины Цветаевой тексты, по которым они друг друга представляли. Так, сюда не вошли и не могли войти все «Литературные беседы» Г. Адамовича, опубликованные в журнале «Звено» за 1925 год, несмотря на то, что Цветаева, несомненно, читала полную подшивку. Нет, разумеется, и всех текстов Цветаевой, на которые отзывался рецензиями Адамович, не говоря уже о полном списке цветаевских текстов, им прочитанных. Уже сама возможность представить себе обширный круг этих текстов говорит о хороших перспективах обсуж- даемой темы. Здесь материала хватит на диссертацию, а степень его драма- тизма такова, что нетрудно вообразить себе и ее сценическое решение на театральных подмостках. В коротком сообщении об этом не стоит и думать, поэтому мы по- говорим только на тему литературной игры, затеянной Цветаевой в «Цветнике», немного об устройстве этого «цветника» и принципах его комплектации. Структура этого шедевра монтажной прозы глубоко полифо- нична, как сказал бы Адамович. На базовом уровне у нас когорта писателей, которые сравниваются и сталкиваются критиком, а порой и полемизируют или переписываются, как М. О. Гершензон с Вяч. Ивановым [5]. Над ними возвышается Адамович, ведущий с читателем «Литературные беседы», а поверх бесед – Цветаева со своими примечаниями четырех типов, не счи- тая заглавия. Примечания здесь встречаются и в основном тексте в скобках, и в сно- сках под страницей; те, что в скобках, делятся на предуведомительные, внутри высказывания и после оного. Ключевое слово (чаще фамилия) вы- носится в заглавие композиционной единицы, именуемой «цветок», но жанровая природа этой формы обозначена только в одном примечании к 18-му «цветку», в котором сказано: «См. первый цветок “Цветника”» [4: 302]. Флористическая семантика обнажается только в заглавии последнего цветка  – Victoria Regia [4: 304]. От неожиданности не всякий читатель и догадается, что это растение, а не название какой-нибудь книги, тем бо- лее, что книга Игоря Северянина “Victoria Regia” (1915) существует (бла- годарю коллег за подсказку), хотя, как будто и не имеет отношения к делу. Однако одноименное стихотворение Северянина (1909) о редкости встреч может служить ироническим подтекстом ко всей «истории противостоя- ния» Адамовича и Цветаевой. Первое из заглавий выделено именем автора: «Адамович о музыке» [4: 297]. Далее имя отбрасывается, но остается «о» с вариантами «об» и «обо»: «О Маяковском» [4: 297], «О Волошине» [4: 298], «О стили- зации» [4: 301], «Об одиночестве» [4: 302], «Обо мне» [4: 298]. При повторах добавляется «еще»: «Еще о Лермонтове» [4: 298], «Еще о Есенине» [4: 304]. Только раз Цветаева сбивается, но значимым образом: «Оговорка» (кстати,  – тоже на «о») [4: 298]. Оговорка  – это поясни- тельное замечание, поправка к сказанному. Адамович признается: «Я  не поклонник Блока» [4: 298]. Для Цветаевой это явный промах, что де- лает актуальным и второе значение слова: «нечаянная ошибка, ляпсус». 60 Вопиющему факту соответствует маркированный сбой в системе оглавлений «Цветника» (однословное название «Оговорка» вместо типовой модели). Мы уже отметили, что в примечаниях к одним «цветам» встречаются ссылки на другие. В действительности, «Цветник» буквально опутан сложной сетью повторов, перекличек и прямых отсылок. Уже второй «цве- ток» «О Маяковском» содержит три отсылки. Две внутренние: «(NB! сравнить с началом.)» [4: 298]; «Сличить с первой строкой» [4: 297]. И одна внешняя, требующая сравнить второй цветок с первым. В  первом говорится: «В живом стихотворении первоначальная хаотическая музыка всегда прояснена до беллетристики» [4: 297]. Во втором: «Тихонов <…> все же скорее беллетрист, чем поэт» [4: 297]. Читатель должен сам сделать вывод из этого сопоставления: помнит ли Адамович сам, с кем он? С Полем Верленом и его музыкой или с парнасским «камнерезом» Теофилем Готье? Для нас же на данном этапе важно отметить, что «Цветник» представляет собой сложный венок межтекстовых связей, как правило, обнаруживающих смысловые сдвиги и коллизии в суждениях героя. Всего в «Цветнике»  – 28 ненумерованных «цветов», что позволяет делить его пополам, и это даже имеет некий смысл: каждые 14 текстов заканчиваются «цветком» о Цветаевой, и даже конкретнее  – о цветаев- ской поэме «Мóлодец». Вторая семерка «цветов» еще и начинается цве- таевским «цветком», так что можно увидеть в числе 28 четырехкратное число «семь». В среднем по семь «цветов» на каждый из четырех сезонов 1925-го года (не пародия ли на «Опавшие листья» В. В. Розанова?). Настаивать на этом никак нельзя, тем более что особое положение по- следнего «цветка» (“Victoria Regia”) позволяет увидеть иной тип члене- ния: 27+1. Особый статус последнего «цветка» подчеркнут и тем, что он помещен в конец «Цветника» с небольшим нарушением хронологии, чего Цветаева в других случаях не допускает. В  этом случае «Victoria Regia» замыкает конструкцию, распадающуюся на три девятки или девять троек (что может иметь дантовский или бодлеровский смысл, с учетом преклоне- ния Адамовича перед автором «Цветов зла»). Однако «Victoria Regia» имеет подзаголовок «(О лже-народном искус- стве.)» [4: 304]. Как становится понятно из приведенного отрывка и ком- ментариев к нему, «подложно-народным искусством» Адамович по недо- смотру счел цитату из былины «Садко и Морской царь», использованную Цветаевой в качестве эпиграфа и одновременно посвящения Борису Па- стернаку [4: 304]. В этом случае «трижды девять» напоминает нам о три- девятом царстве, а Victoria Regia, гигантская амазонская кувшинка, назван- ная в честь королевы Виктории, напоминает о том, из какого прекрасного и северянинско-гумилевского (или викторианско-мещанского?) далека смо- трит на русское искусство автор статьи, развенчивающей «русский стиль» А. К. Толстого и его последователей: «Гой еси», «за лугами за зелеными» было, может быть, очень хо- рошо у Толстого, но вообще-то это совершенно невыносимо после 61Роман Войтехович. Еще раз о «Цветнике» Марины Цветаевой романов в «Историческом Вестнике», после бояр К. Маковского и Самокиш-Судковской, после всей трескучей фальши подложно-на- родного искусства (кстати сказать и сейчас еще процветающего: Цветаева, например, посвящает свою сказку Пастернаку в благодар- ность «за игру за твою за нежную») [4: 304]. Цветаева уточняет: «За игру за твою великую, За утехи твои за нежные» <…> (См. любую хрестоматию.) [4: 304]. «Цветник» Цветаевой  – это, конечно, пародия на венок, и, вплетая в него гигантскую экзотическую кувшинку (листья которой могут удер- живать человека на плаву), она не преследует никаких иных целей, кроме гротескно-пародийных. Кувшинка вместе с Садко и Морским царем под- мачивают репутацию сухого беспристрастного критика, оскорбляя своими размерами чувство меры и вкуса. Цветаева, конечно, откровенно смеется над Адамовичем, как и в десятом «цветке» «О Фете», где речь идет о ро- зах в поэзии Фета: ... Он даже и не пытается взглянуть на мир глазами поэта и понять, что для поэта роза ничуть не прекрасней, чем присосавшаяся к ней улитка... [4: 298]. Сноска Цветаевой: «Защита Адамовичем улитки  – в данном случае  – явная самозащита» [4: 298]. Справедливости ради следует сказать, что и защита роз – явная самозащита Цветаевой, у которой райские розы цветут в каждом сборнике, а лирическая героиня проходит по жизни «с целым пе- редником роз, ни ростка не наруша» [6: 573]. До сих пор мы говорили об откровенно игровых и комических сторонах структуры «Цветника». Но ведь Цветаева не взяла бы за труд читать под- шивку «Звена» за целый год, если бы считала Адамовича совсем недостой- ным внимания. Да если бы она и считала так, сам факт проработки реально большого текстового массива, затрагивающего самые животрепещущие для Цветаевой вопросы (пусть и без удовлетворяющего Цветаеву разрешения), несомненно, требует учета при описании генеалогии цветаевских идей. Простейший пример. В предпоследнем «цветке» приводится мнение Адамовича о Есенине, высказанное, по-видимому, еще до известия о смерти поэта, но к моменту публикации «Цветника» уже мрачно оттененное этим известием: «Но ничего русской поэзии Есенин не дал…» [4: 304]. Цвета- ева не берется спорить тут же в «Цветнике», но в набросках неосущест- вленной поэмы на смерть Есенина она утверждает: «всё дал, – кто песню дал» [7: 262]. Кстати, в какой-то момент и она фактически готова согла- ситься с Адамовичем, но потом, воссоздавая «нездешние вечера» в доме Канегиссеров, где бывал и Адамович, и Есенин, и Цветаева с Мандельшта- мом, она все же будет доказывать значительность голоса Есенина, несмотря на всю внешнюю маскарадность его имиджа [8: 287]. 62 Возможно, что и сама идея статьи «Поэт о критике» (1926) была под- сказана Цветаевой статьей Адамовича о Поле Валери: Поль Валери высказал недавно довольно неожиданное мнение о литературной критике. Он утверждает, что писатель не должен ни в коем случае высказываться отрицательно о другом писателе, что это ни к чему не ведет и ничего не достигает [9: 216]. В статье «Поэт о критике» есть раздел V «Для кого я пишу». И это – явный отклик на одну из статей Адамовича, начинающуюся словами: Французским писателям было недавно предложено ответить: – Для кого Вы пишете? Почти все ответили: «Для себя». Некоторые оказались менее категоричны и признали, что пишут для тесного, замкнутого круга. Только один (Ж. Бэнвилль) ответил, что пишет для всех [9: 190]. Из этой же статьи Цветаева взяла один фрагмент для «Цветника»  – «Об одиночестве»: Одиночеству ведь никто никогда не радуется, кроме лгунов и снобов. Оттого, кажется мне, и Пушкин на необитаемом острове написал бы только несколько стихотворений, да и то не самых лучших [9: 190]. Этот вывод Цветаева парировала цитатой: «(Ты царь: живи один,  – Пушкин.)» [4: 302]. Насколько Цветаева сама была уверена в собственной правоте, сказать трудно, но, судя по тому, сколько сил она потратила на доказательство этого тезиса (напр., «Уединение: уйди…», 1934) [7: 319], вопрос не казался ей окончательно разрешенным. Вероятно, мысль Адамо- вича настолько взволновала ее, что в том же 1926 г. она в отклике на «Шум времени» Мандельштама сама прибегает к образу Адамовича: Ты был царем, но кораблекрушение или прихоть загнали тебя го- лого на голый остров, <…> сумеешь ли ты и без пурпура быть царем (и без стиха быть поэтом)? [10: 305]. Если в «Цветнике» господствует юмористический тон, то в статье «Поэт о критике» многие вопросы, явно резонирующие со статьями Ада- мовича, имеют во многом схожее решение. Так, рассуждение Цветаевой о формалистах  – несомненный отклик на инициальную статью Адамовича 1925 г., из которой и взят первый «цветок» [9: 95–98]. Складывается впе- чатление, что Цветаева скорее согласна с тем, что пишет Адамович об «из- вестных формалистах» – Б. Томашевском и Ю. Тынянове, которых она, од- нако, по именам не называет. Зато финал статьи ей не понравился, и его она пересадила в «Цветник»: В живом стихотворении первоначальная, хаотическая музыка всегда прояснена до беллетристики. Воля поэта поднимает музыку до 63Роман Войтехович. Еще раз о «Цветнике» Марины Цветаевой рассказа. <…> Фет, например, есть типический образец второразряд- ного поэта. Он весь в непроясненной еще музыке, и стихи его, разби- тые на прозу, кажутся слащавым и жалким набором слов. О многих фетообразных поэтах можно было бы сказать то же самое [4: 297]. Складывается впечатление, что Цветаева провела для Адамовича что-то вроде работы над ошибками, отделив достойное полемики для статьи «Поэт о критике» и отсортировав для «Цветника» явные курьезы. Но, не- сомненно, сказывалась и обида. Формально Цветаева как будто прошлась по всем статьям 1925 года. В действительности, она многое пропустила и вообще опустила последние шесть выпусков «Литературных бесед». В этом не было бы ничего необыч- ного, если бы последнее эссе Адамовича не заканчивалось отзывом именно на прозу Цветаевой. И вот, что Цветаева прочла о себе: У людей простодушных она вызвала недоумение: бред какой-то, чушь – многоточия, скобки, опять многоточия, восклицательные зна- ки, ни конца, ни начала, ничего не понять! Читатели более искушен- ные даже и не заметили, что статья написана хаотически. После Роза- нова и Белого ничем человека не удивишь. Между тем по поводу прозаического стиля Цветаевой стоит задуматься. Нет спору, Цветаева чрезвычайно даровита. Не менее ее даровит и своеобразен был Розанов, да ведь и у Андрея Белого можно отри- цать все, кроме таланта. Однако до чего же схожи цветаевские писа- ния с розановскими или с монологами Андрея Белого, и какая ску- дость сквозит в этом сходстве! [9: 255]. Видимо, это и была последняя капля, которая заставила Цветаеву взяться за перо и устроить Адамовичу «прополку». Защищая Белого и Розанова, Цветаева защищает себя, потому что Адамович предъявляет ко всем троим сходные претензии. Например, он пишет: У Цветаевой кажется, что в стиль уложилась вся мысль, до послед- ней крупицы. <…> именно тем она так страшно обедняет себя, что притворяется в каждой случайной, пустой газетной статье выболтав- шейся до конца [9: 256]1. Ср. «цветок» «О Розанове – “Опавшие Листья”»: Бедна ли вообще душа человека, бедна ли была душа Розанова  – как знать? Но когда она все «выболтает» до конца, без остатка, на нее смотришь с жалостью: только-то всего? Розанов <…> почти пло- ский писатель, со своим постоянным «что на уме, то и на языке» [4: 302]. 64 На выпады Адамовича против авторской пунктуации Цветаева от- вечает педантичной оценкой его собственной. Так, в цветке «О моем «Мóлодце»» приводится пассаж: ...Сказка Ц-вой написана языком не разговорным, не литератур- ным, а «народным». Я отдаю должное изобретательности Ц-вой, если она изобрела большинство встречающихся в ее сказке оборотов и выражений. Я преклоняюсь перед ее знанием русского языка, если она все эти речения взяла из обихода, а не выдумала [4: 300]. Цветаева комментирует: «“Народным”, в кавычках, то есть: лже-на- родным. Какое же тут должное и перед чем тут преклоняться?» [4: 300]. Следом идет «цветок» «О Розанове»: «Розанов почти ничего не понял в Толстом, очень “приблизительно” разобрался в Достоевском...» [4: 300]. Примечание Цветаевой: «(Кавычки авторские. С кавычками у автора, дей- ствительно, неладно.)» [4: 300]. Далее – «цветок» «О Белом»; Адамович замечает: «Нет “воздуха” в этом романе» [4: 301]. Цветаева делает сноску: «Опять кавычки!» [4: 301]. Иногда кажется, что Цветаева просто издевается. В «цветке» «О Роза- нове – “Опавшие Листья”» говорится: Убаюканный недавнею славой, соображая, вероятно, что славой этой он – как когда-то Суворов – наполовину обязан своим «штуч- кам» и вывертам (? – М. Ц.), он на них и приналег: не только пустил- ся в крайние откровенности, часто ленивые, совсем не «острые», но и решил обставить все свои мысли – для вящей значительности вос- клицательными знаками, междометиями и многоточиями.... [4: 301]. На слова о вывертах с «восклицательными знаками, междометиями и многоточиями» Цветаева реагирует конструкцией из немых симво- лов – скобок, вопросительного знака, тире и непроизносимых инициалов. По сути дела, это гипертрофированный знак вопроса, пунктуационное злоупотребление. На слово «выверты» Цветаева тоже реагирует не случайно. Чуть выше она уже на него реагировала в «цветке» «О Белом». Адамович пишет: …словесная изобретательность его неистощима, выверты его мыс- ли, полеты его полубезумного воображения – величественны! [4: 300]. Цветаева замечает: «(NB! Выверты – величественны!)» [4: 300]. Однако сильно ли это отличается от цветаевского образа из цикла «Поэты» (1923)? Он даже размахнувшись с колокольни Крюк выморочит… Ибо путь комет – Поэтов путь [7: 184]. 65Роман Войтехович. Еще раз о «Цветнике» Марины Цветаевой Причем в подтексте  – наверняка гротескный образ «летающего» Ан- дрея Белого, каким он позднее будет представлен и в эссе «Пленный дух (Моя встреча с Андреем Белым)» (1934): Что за Белый такой? Ангел или в нижнем белье сумасшедший на улицу выскочил? <…> Стоим с ним на какой-то вышке, где – не пом- ню, только очень-очень высоко. И он, с разлету беря меня за руку, точно открывая со мной мазурку: – Вас тянет броситься? Вот так (младенческая улыбка)... кувырнуться! Честно отвечаю, что <…> от одной мысли мутит. – Ах! Как странно! А я, я оторвать своих ног не могу от пу- стоты! Вот так (сгибается под прямым углом, распластывая руки)... Или еще лучше (обратный загиб, отлив волос)  – вот так... [12: 260]. Цветаева лукавит, играет с Адамовичем, отрицая возможность вели- чественных вывертов. Именно таким она сама Белого и описывает. Но ей «можно», а ему «нельзя», потому что он отрицает права «фетообраз- ных» и «музыкальных» поэтов, а Цветаева их отстаивает. И все же отстаивает с юмором. Образ «Цветника» как увеличительное стекло стягивает к себе классические ассоциации – и «венок», и «антоло- гия» (собрание цветов), и «акмеизм» (расцвет, цветение), и даже «цветы красноречия» (например, «Цветочки» Франциска Ассизского). Не избе- жать и созвучия с фамилией самой Цветаевой, что вносит в семантическую палитру налет автоироничности. О том, что цветы могут нести пошлова- тые ассоциации, свидетельствует ее реакция на «Китайские тени» Г. Ива- нова (1930): Автор, очевидно, Коктебель <…> принял за Алупку, <…> за «профессорский уголок», где по вечерам Вяльцева в граммофон: «Наш уголок я убрала цвета-ами…» [13: 151]. В цикле «Бог» можно прочесть: «Бог – ручною бегонией / На окне не цветет!» [7: 158]. Возможно, в слове «Цветник» звучит и оттенок самоиронии, но с вну- тренним вызовом. Так, юная Цветаева саркастически обращалась к «лите- ратурным прокурорам» (В. Брюсову): Прочь размышленья! Ведь женская книга – Только волшебный фонарь! [14: 99]. Волшебный фонарь  – калейдоскоп разрозненных образов. От «жен- ской книги» не ждут логики и целостности замысла. То, что она слышала от Брюсова (имел ли он это в виду  – другой вопрос), теперь повторяет Адамович. 66 Ц-ва никогда не была разборчива <…> от нее иногда чуть-чуть веяло поэтической Вербицкой, но ее спасала музыка. У нее нет, ка- жется, ни одного удавшегося стихотворения, но в каждом бывали упоительные строфы. А теперь она пишет стихи <…> бледные, пу- стые – как последние стихи Кузмина. <…> то же стремление скрыть за судорогой ритма, хаосом синтаксиса и тысячью восклицательных знаков усталость и безразличие «идущей на убыль души». ...Оцуп – поэт своеобразный и упорно работающий. Его стихи – полная про- тивоположность цветаевским [4: 298]. Цветаева наглядно показала, что и к Адамовичу можно применить те же критерии. В своем шутовском запале она подхватывала фамильярные нотки в рецензиях самого Адамовича, позволительные при личном знакомстве: Не хватает ей простоты. Пушкин писал жене: «Если будешь дер- жать себя московской барышней, ей-ей разведусь»... [9: 62]. Но это, по-видимому, не единственная причина создания странной мон- тажной конструкции «Цветника». Цветаеву привлекала эта форма. В том же 1926 г. Цветаева соберет аналогичный «цветник» из мемуарной книги О. Э. Мандельштама «Шум времени» [10], а спустя несколько лет в эссе о Мандельштаме «История одного посвящения» (1931) принцип подобного комментирования будет применен к «Китайским теням» Г. Иванова [13]. В «Пленном духе» целый раздел построен на параллельном протекании того, что говорится вслух и молча. (Молча: «Ася! Ася! Ася! Не выходите замуж, хотя бы за Андрея Белого!») Вслух: – Я не понимаю, что такое гносеология и почему все время о ней говорят [12: 230]. Тот же прием в поэме «Новогоднее» (1927): «Так статью?  – Нет.  – Но… – Прошу избавить. / Вслух: трудна. Внутрь: не христопродавец» [15: 132]. Цветаева словно следовала идее О. Э. Мандельштама из статьи 1910 г. «Франсуа Виллон» о том, что каждый поэт стремится к раздвоению ради внутреннего диалога [16: 305]. Цветаева, в сущности, реализовала (пусть и неудачно) мечту о том разговоре, о котором Адамович напишет в 1971 г.: Поговорить бы хоть теперь, Марина! При жизни не пришлось. Теперь Вас нет. Но слышится мне голос лебединый, Как вестник торжества и вестник бед. При жизни не пришлось. Не я виною. Литература – приглашенье в ад, Куда я радостно входил, не скрою, Откуда никому – путей назад. Не я виной. Как много в мире боли. 67Роман Войтехович. Еще раз о «Цветнике» Марины Цветаевой Но ведь и Вас я не виню ни в чём. Всё – по случайности, всё – по неволе. Как чỳдно жить. Как плохо мы живём [3: 56]. Литература 1. Марина Цветаева – Георгий Адамович: хроника противостояния. Предисл., сост. и примеч. О. А. Коростелева. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2000. 2. М. И. Цветаева, Собрание сочинений в 7 томах. Т. 7: Письма (сост., подгот. текста и коммент. Л. А. Мнухина). М.: Эллис Лак, 1995. 3. Г. Адамович. Памяти М. Ц., в Посвящается Марине Цветаевой. Сборник стихов. М.: Московский фонд культуры, 1991. 4. М. И. Цветаева, Цветник, в М. И. Цветаева, Собрание сочинений в 7 томах. Т. 5: Автобиографическая проза. Статьи. Эссе. Переводы (сост., подгот. текста, послесл. и коммент. А. А. Саакянц и Л. А. Мнухина). М.: Эллис Лак, 1994. С. 297–304. 5. Вячеслав Иванов и М. О. Гершензон, Переписка из двух углов. Пг.: Алконост, 1921. 6. М. И. Цветаева, Собрание сочинений в 7 томах. Т. 1: Стихотворения [1906–1920 гг.] (сост., подгот. текста, послесл. и коммент. А.  А.  Саакянц и Л.  А.  Мнухина). М.: Эллис Лак, 1994. 7. М. И. Цветаева, Собрание сочинений в 7 томах. Т. 2: Стихотворения [1921–1941 гг.]. Переводы (сост., подгот. текста, послесл. и коммент. А.  А.  Саакянц и Л. А. Мнухина). М.: Эллис Лак, 1994. 8. М.  И.  Цветаева, Нездешний вечер, в М.  И.  Цветаева, Собрание сочинений в 7 томах. Т. 4: Воспоминания о современниках. Дневниковая проза (сост., подгот. текста, послесл. и коммент. А. А. Саакянц и Л. А. Мнухина). М.: Эллис Лак, 1994. С. 281–292. 9. Г.  В.  Адамович, Собрание сочинений в 18 томах. Т. 2: Литературные беседы («Звено»: 1923–1928) (вступ. статья, сост., подгот. текста. и примеч. О.  А.  Ко- ростелева). М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2015. 10. М.  И.  Цветаева, Мой ответ Осипу Мандельштаму, в М.  И.  Цветаева, Собрание сочинений в 7 томах. Т. 5: Автобиографическая проза. Статьи. Эссе. Переводы (сост., подгот. текста, послесл. и коммент. А.  А.  Саакянц и Л.  А.  Мнухина). М.: Эллис Лак, 1994. С. 305–316. 11. Л. Чуковская, Записки об Анне Ахматовой в 3 т. Т. 1. М.: Согласие, 1997. 12. М. И. Цветаева, Пленный дух, в М. И. Цветаева, Собрание сочинений в 7 томах. Т. 4: Воспоминания о современниках. Дневниковая проза (сост., подгот. текста, послесл. и коммент. А.  А.  Саакянц и Л.  А.  Мнухина). М.:  Эллис Лак, 1994. С. 221–270. 13. М.  И.  Цветаева. История одного посвящения, в М.  И.  Цветаева, Собрание сочинений в 7 томах. Т. 4: Воспоминания о современниках. Дневниковая проза (сост., подгот. текста, послесл. и коммент. А.  А.  Саакянц и Л.  А.  Мнухина). М.: Эллис Лак, 1994. С. 130–158. 14. М. И. Цветаева, Книги стихов. М.: Эллис Лак, 2000, 2004. 15. М.  И.  Цветаева, Собрание сочинений в 7 томах. Т. 3: Поэмы. Драматические произведения (сост., подгот. текста и коммент. А.  А.  Саакянц и Л.  А.  Мнухина). М., 1994. 16. О.  Э.  Мандельштам, Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. Проза. М.:  Арт- Бизнес-Центр, 1991. 68 Vēlreiz par Marinas Cvetajevas “Cvetņik” Rakstā analizēti montāžas prozas mākslinieciskie paņēmieni Marinas Cvetajevas raksta “Cvetņik” uzbūvē, kas veidots no komentāriem par Georgija Adamoviča raks- tu cikla fragmentiem “Literārās sarunas” (žurnāls “Zveno” par 1925. gadu). Raksts “Cvetņik” ir pielikums rakstam “Dzejnieks par kritiķi” (1926). Raksta analīze rāda, ka M. Cvetajeva ieņēma sarežģītu nostāju attiecībā pret G. Adamoviču – rakstā “Dzejnieks par kritiķi” izteiktas G. Adamovičam tuvas idejas, savukārt “Cvetņik” tiek kritizēti viņa trūkumi. Sarežģītā atsauču sistēmā “Cvetņik” iezīmējas M. Cvetajevas saikne ar “fetvei- dīgiem” dzejniekiem, V. Rozanova un Andreja Belija prozu. Once Again about “The Flower-Garden” (“Tsvetnik”) by Marina Tsvetaeva The article analyses the artistic techniques of montage prose in the structure of Marina Tsvetaeva’s article “Tsvetnik / The Flower-Garden”, which comprises the comments and notes on various sections of Georgy Adamovich article cycle “Literaturnye besedy” (Literary Conversations) in Zveno magazine of 1925. The article “The Flower-Garden” is a supplement to the article “The Poet on the Critic” (1926). The analysis demonstrates that M. Tsvetaeva holds a heterogeneous position towards G. Adamovich. Tsvetaeva expresses ideas close to G.  Adamovich in the article “The Poet on the Critic”, while in “The Flower-Garden” his shortcomings are criticised. The complex system of references in “The Flower-Garden” reveals the ties of M. Tsvetaeva with “Fet-like” poets and the prose by V. V. Rozanov and Andrey Bely. 69 Алексей Самарин Отзыв Г. В. Адамовича о творчестве С. А. Ауслендера Алексей Самарин Отзыв Г. В. Адамовича о творчестве С. А. Ауслендера Критическая статья Г. Адамовича «Марина Цветаева. – Сергей Ауслендер. – Пе­ тербургские сборники стихов. – Литературное западничество» (1927) представляет собой попытку осмысления фрагмента современной литературной картины через призму художественных течений России начала ХХ века. Наша статья посвящена анализу динамики положения Ауслендера в литературной системе Адамовича от «подражателя Кузмина» и «стилизатора» – до «исполнителя социального заказа». Ключевые слова: Г. Адамович, С. Ауслендер, символизм, стилизация, соц­ иальный заказ. С. А. Ауслендер  – известный в начале ХХ века прозаик и критик, сын революционеров и племянник М. Кузмина. Его рассказы «“образцово” демонстрировали большинство черт, присущих стилизациям 1900­х го­ дов» [1: 16]. Современная критика, очевидно, замечала эти черты и запи­ сала Ауслендера в лагерь стилизаторов и подражателей Кузмина, сочтя его произведения поверхностными подделками под старину. Образ изящного стилизатора закрепился в общественном сознании и продолжал воспроиз­ водиться даже в 1920­е, когда Ауслендер стал преимущественно детским писателем и драматургом. В последние годы научный интерес к Ауслендеру позволяет переосмыслить его творчество, подчас обнаруживающее глубоко символистские установки, хотя репутация эпигона старинных образцов со­ храняется за писателем и по сей день. Настоящая статья посвящена одному случаю рецепции позднего творчества Ауслендера через его ретроспектив­ ный образ, впрочем, дающий представление о становлении авторской репу­ тации в исторической перспективе. 1 августа 1927 г. в парижской еженедельной литературно­политической газете «Звено» (№ 2 С. 67–75) была опубликована четырехчастная рецен­ зия Г. Адамовича «Марина Цветаева. – Сергей Ауслендер. – Петербургские сборники стихов. – Литературное западничество». В первой части рецен­ зии говорилось о необходимости для литературы быть «лично­одухот­ воренной». На первом этапе авторского становления это условие дается писателю как намек, на втором он, как правило, сосредотачивается на осво­ ении инструментов литературного ремесла, чтобы затем на третьем понять их тщетность и вернуться к истокам. На фоне заданной системы ценностей статья М. Цветаевой «Твоя смерть» («Воля России», 1927. № 5/6. С. 3–27), посвященная смерти Рильке, получает высокую оценку: это «неподражаемо личный» и «очень https://doi.org/10.22364/ruslat.9.07 70 увлекательный» рассказ, «как Монблан возвышающийся над обычной журнальной литературой», с выдающейся «убедительностью тона», пси­ хологизмом и «по­настоящему лиричный лиризмом» [2: 495]. На второй части рецензии Адамовича мы остановимся ниже, здесь же изложим в общих чертах  – третью и четвертую. Третья посвящена «не­ скольким новым сборникам стихов, изданных петербургской “Academia”» («Ларь», «Память», «Ветер и ночь») [2:  497]. Отметив «гладкость» внешнего впечатления, производимого сборниками, сохранившими «пе­ тербургский патриотизм», Адамович противопоставляет ее «разгильдяй­ ству <…> страниц любого советского журнала» [2: там же]. Претензия адресована лагерю второстепенных футуристов, уподобляемых ученикам Ратгауза. Сравнение с известным подражателем Фета и Полонского подчер­ кивает подражательность футуристов, сосредоточенных, в терминах пер­ вой части рецензии, на «ремесленности», «цехах» и «исследованиях». Эта «суетная и глупая» черта, по мнению Адамовича, характеризует «лю­ бой советский журнал» [2: там же]. Сборники Academia, несмотря на слабость и подражательность (но не Ратгаузу, а «подлинным учителям») отдельных авторов, Адамович наре­ кает «оазисом в пустыне медленного одичания», поскольку они сохраняют то, «что довольно расплывчато обозначается словом “культура”» [2: 498]. От оценки сборников критик переходит к общим рассуждениям о по­ этах «тамошних»  – петербургских  – и поэтах «здешних»  – парижских, отдавая предпочтение первым. В условиях «цензуры, гнета и всего осталь­ ного» петербуржцы сохранили «легкое ощущение жизни», недостающее поэтам французским [2: 499]. Причину Адамович видит в отсутствии «родной стихии» и связи с народом: «молодежь чахнет и вянет, потому что ее собственных сил не хватает для выработки настоящей личности, а помощи ей ниоткуда нет» [2: там же]. В четвертой части рецензии продолжается сравнение «здесь» и «там» на более общем  – теоретико­философском уровне. Критик замечает, что «в  здешних разговорах» раздаются голоса сомнения в «западном» на­ правлении литературы (которое в России начала века развивали символи­ сты и декаденты): Европа отказалась от своих «заветов» <…> прекрасное, стройное, величе­ ственное европейское искусство ни к чему <…> не привело, ничего в мире не изменило <…> на руинах этого великолепия течет и тянется мелкая, грубая жизнь <…> которую ничто не «преобразило» [2: 500]. Идея преображения мира искусством («красота спасет мир»), по мне­ нию критика, лежала и в основе русской литературы начала века: «Снобов» из «Мира искусства» или «Аполлона» одушевляла та же тревога, что и учеников Чернышевского, только по­разному они пони­ мали ее и разными дорогами шли, 71Алексей Самарин. Отзыв Г. В. Адамовича о творчестве С. А. Ауслендера однако теперь, спустя годы, в центре мира, во Франции – их одолевают сомнения. Стоило ли? Сто­ ит ли? Если и здесь, где все это возникло, сияло и еще не совсем по­ меркло, если и здесь «ничего не вышло»? [2: 500–501]. Ответ Адамовича положителен, а доказательств, по его мнению, следует искать не в литературе, а в истории и жизни: «если для вас мало всего того, что дал Запад, – не в искусстве, а в жизни, – то вы невозможного требуете <…> если бы хоть сколько­нибудь могло русское “последовательное лите­ ратурное западничество” посодействовать тому, чтобы Россия прожила той великой, полной и достойной жизнью, которою прожила Европа, то труд ваш был бы не напрасен» [2: 501]. Прежде чем перейти к интересующей нас  – второй  – части рецензии, определим ключевую оппозицию, на которой она основана. Условно ее можно обозначить «здесь – там», или «Запад/Европа/Франция – Россия». Адамович не дает однозначных оценок, вернее, за каждым оценочным те­ зисом следует антитезис: в России «цензура, гнет и все остальное», но уровень петербургских поэтов выше; и наоборот: европейское искусство «прекрасное, стройное, величественное», но из него «ничего не вышло». Столько же не в силах подыскать неопровержимых аргументов в пользу «литературного западничества», сколько не в силах от него отказаться, Адамович призывает: «Все живое умирает. Примиримся» [2: там же]. Есть, однако, в рецензии и однозначно негативный центр  – условно «пролетарская литература», представленная в собирательном образе бес­ культурного, порывающего с традицией, растрепанного и взъерошенного ученика Маяковского, литературных цехов и ремесленничества. Этот образ противопоставлен тому «литературному западничеству», в основе кото­ рого лежит идея «преображения мира». Отметив эту позицию критика, обратимся ко второй части рецензии, посвященной повести С. Ауслендера «Оля» (Харьков, 1927). Адамович дает краткую характеристику Ауслендера и той литературной эпохи, когда молодой писатель публиковал свои первые произведения. Ве­ роятно, к 1927 г. Ауслендер был не слишком памятен парижской публике, и Адамович считает необходимым заметить, что некогда его имя «если и не “гремело”, то было окружено вниманием и любопытством» [2: 496]. Обозначив хронологические пределы эпохи 1905–1914 гг., Адамович определяет ее как «годы Regence», принесшие «вздох облегчения после суровостей одряхлевшего Короля­Солнце», когда наступившее легкомыс­ лие в литературе уравновешивалось «ментеноновской строгостью» сим­ волистов [2: там же]. На наш взгляд, под образом сурового и «одряхлевшего Короля­Солнце» подразумевается Лев Толстой,  – едва ли не крупнейшая фигура предше­ ствующей модернизму литературной эпохи. Во второй половине правления (1683–1715) Людовик XIV под влиянием своей морганатической супруги 72 маркизы де Ментенон перевоплотился из безудержного светского льва в целомудренного католика. Годы «Regence», принесшие «вздох облегче­ ния»,  – эпоха сменившего Короля­Солнце Людовика XV, чье правление ознаменовало смену политического курса, а также расцвет стиля рококо, типологически схожего с модернизмом. Фаворитке Людовика XV, маркизе де Помпадур, имевшей огромное влияние на короля, как правило, припи­ сывают известное выражение о потопе, наступившем вскоре после смерти монарха в виде революции. В образном описании Адамовича годы «Regencе» – суть пришедшая на смену «монархизму» Толстого совокупность модернистских течений с их смелыми экспериментами, выглядевшими отступлением от традиции. В то же время, по мнению критика, в этой модернистской многоголосице оста­ лась группа блюстителей «ментеноновской строгости», а именно  – сим­ волисты. Напомним, что маркиза де Ментенон основала первую светскую женскую школу в Европе, наставницы которой давали обеты целомудрия и послушания. Таким образом, под символистами Адамович, вероятно, под­ разумевает писателей, чье мировоззрение восходило к идеям В. Соловьева о Вечной Женственности, на бытовом уровне проявлявшееся в целому­ дренном служении прекрасной даме. В более поздней статье «Наследство Блока» (Новый журнал, Нью­ Йорк, 1956, № 44, С. 73–87) Адамович, описывая литературную ситуацию начала ХХ века, прибегнет к семантически схожей образности, позволяю­ щей подтвердить нашу расшифровку. Так «потоп» назван «огромным со­ бытием», годы «Regence» – «хором противоречивых голосов», наконец, творчество Блока описано в категориях «соскальзывания» «от обольсти­ тельно­соблазнительного соловьевства к нищему, прозаическому толстов­ ству» [3: 127, 130]. Вернемся к рецензии. Противовесом ментеноновски­строгого символизма выступает «из­ ящно­пустоватая» и «пленительно­беззаботная» литература «резвости и увеселения», предводителем и мэтром которой был М. Кузмин [2: 496]. Чтобы усилить противопоставление, Адамович вновь обращается к рефе­ ренту образа Короля­Солнце: «Кузмин терпеть не мог Льва Толстого и усмехался, когда при нем называли поэтом Лермонтова» [2: там же]. Опу­ ская отношение Кузмина к Толстому и Лермонтову, заметим, однако, что в 1903 г. Кузмин написал музыкальное произведение «Песня про купца Ка­ лашникова» на стихи Лермонтова, а в 1911 г.  – рецензию на постановку драмы Толстого «Живой труп». В настоящем случае важнее не объектив­ ная истина, а образ Кузмина, противопоставленный символистскому и, сле­ довательно, толстовскому отношению к литературе. Адамович апеллирует к позднему образу Толстого­проповедника, желавшего с помощью литера­ туры преобразить жизнь, и с этой точки зрения он оказывается предтечей символистов. Обозначив оппозицию «Кузмин  – символисты», Адамович напол­ няет ее конкретикой: Кузмин «пел шаловливые песенки, писал  искусно­ 73Алексей Самарин. Отзыв Г. В. Адамовича о творчестве С. А. Ауслендера небрежные стихи и во всех важных спорах русской жизни и русской мысли по­онегински “хранил молчание”» [2: там же]. Действительно, Кузмин из­ бегал бурных обсуждений актуальных литературных и философских вопро­ сов. Ср., например, комментарий Н. А. Богомолова к переписке Кузмина и В. Ф. Нувель: Нувель постоянно делится своими впечатлениями от литератур­ ной жизни, рассказывает <…> о настроениях в художественной среде <…> Кузмин же предпочитает говорить лишь о тех сторонах артистической жизни, которые касаются непосредственно его, ста­ рательно обходя вопросы художественных противостояний времени [4: 85]. Обратимся к другой статье Адамовича, в которой Кузмин также проти­ вопоставлен символистам («Об М. Кузмине» // «Звено». 1924. 13  окт. №  89. С.  2.). В ней Кузмин вновь предстает певцом «милых мелочей жизни», взошедшим на литературную сцену, когда «чувство слова было потеряно почти всеми», а «поэты жонглировали всевозможными «огнями последними» и «закрытыми вратами», как «условными понятиями, для всех ясными» [5: 66]. Однако, несмотря на художественные принципы, из­ ложенные Кузминым в статье «О прекрасной ясности», по мнению Ада­ мовича, «прекрасного Кузмин оставит мало» [5: там же]. Образ Кузмина необходим Адамовичу как фон для обсуждения Ауслен­ дера, который «был первым из птенцов Кузмина прозаического стана» [2: 496]. Отведенное, собственно, Ауслендеру место в рецензии едва ли не затмевается описанием эпохи и Кузмина. Приведем его характеристику целиком: Стихов Ауслендер, кажется, никогда не писал, но сочинял повести о порочных пастушках и невинных пастушках, о маркизах и аббатах восемнадцатого века, о молодцеватых гвардейцах александровской эпохи. Про Ауслендера неизменно говорили: «Прелестно!» И дей­ ствительно, в его сочинениях была прелесть. Ауслендер был самым даровитым из учеников учителя. Если он и уступал ему в легкости и своеобразии выдумки, то казался способным выбраться из­под его опеки и жить самостоятельно. Короче, у Ауслендера были большие задатки [2: 496–497]. Адамович обращается к ходкому в начале века образу Ауслендера как ученика и подражателя Кузмина. Так, например, А. Белый в рецензии на первый сборник рассказов («Золотые яблоки», 1908) Ауслендера заявлял, что «у С. Ауслендера нет оригинальности», а «лучшее в нем принадлежит Кузмину» [6: 69]. Язвительность Белого основана на той двусмысленно­ сти, что Кузмин писал стихи для некоторых рассказов племянника. С 1905 г. Ауслендер и Кузмин жили в одном доме и посвящали друг друга в свои ли­ тературные дела, читали неоконченные еще произведения. Неудивительно, 74 что первые рассказы начинающего писателя, написаны с оглядкой, если не явной ориентацией на стиль Кузмина. О степени искусности Ауслен­ дера можно судить по следующему случаю. В сентябре 1906 г. он отправил в редакцию «Весов» рассказ «Записки Ганимеда», однако Брюсов, «найдя большое сходство во внешних приемах», написал ответное письмо Кузмину, в котором спрашивал, «не он ли автор» и «не будет ли ему неприятна» публикация рассказа [7: 216]. Талантливость Ауслендера признавал и Куз­ мин,  – уже в 1905 г. (первая публикация, насколько нам известно, состо­ ится в 1906), на день девятнадцатилетия племянника он записал в дневнике: Как я себя помню 19­ти лет, но мои вещи тогда были гораздо бес­ форменней, невероятней, и только задатками большого, с ребячески смешным незнанием, чем вещи Сережи. Положим, это было в обла­ сти музыки. Многие из последних вещей племянника мне теперь та­ кому, как я есмь, нравятся без всякого пристрастия [7: 44]. Образ подражателя Кузмина вскоре эволюционировал в другое клеймо  – поверхностного стилизатора. Приведем характерный пример критического отзыва (А. Измайлов) на тот же сборник: Целую книжку стилизованных под XVIII век рассказов издал Аус­ лендер («Золотые яблоки»). На пространстве 215 страниц перед вами мелькают маркизы и их любовницы, напудренные слуги в кам­ золах и туго натянутых чулках, клавесины и туалетные столики сти­ ля Людовика, пышные двуспальные постели, заячьи лапки, которыми маркизы накладывают румяна на свои щеки, и т. д., и т. д. <…> Все эти подделки у Ауслендера сделаны с толком. Часто хорошо пойман стиль. Он даровит и образован <…> Но все это ум принимает холод­ но, равнодушно, не загораясь. Подделано похоже, но любая старин­ ная новелла все­таки, несомненно, еще более стильна <…> И целая книга таких подделок!.. Зачем? [8: 92–93]. Репутация стилизатора надолго закрепилась за Ауслендером и продол­ жает воспроизводиться в современных научных работах. Однако, выска­ зывается и противоположное мнение. Так, Н. А. Богомолов справедливо замечает, что Для того чтобы признать чье­либо искусство стилизованным, не­ обходимо найти образец для имитации <…> Как нам представляет­ ся, в случае Ауслендера это если не вовсе невозможно, то весьма за­ труднительно [9: 436]. Заметим, что и М. Кузмин в программной статье «О прекрасной ясно­ сти» (1910) отказал произведениям Ауслендера в причастности к жанру стилизации. Будучи более других осведомлен об идейном содержании про­ изведений племянника, Кузмин понимал, что его обращение к другим эпо­ хам выполняет иную, не характерную для стилизации функцию. 75Алексей Самарин. Отзыв Г. В. Адамовича о творчестве С. А. Ауслендера На наш взгляд, мироощущение Ауслендера ближе к символистскому – с его ориентацией на идеи вечного возвращения, повторяемости сюжетов и героев и многомерности символа. Не менее важными оказываются для Аус­ лендера и жизнетворческие практики. Так, «Записки Ганимеда», которые Брюсов принял за рассказ Кузмина, представляют собой текст с ключом. Рассказ иносказательно изображает практики тайного художественно­фи­ лософского общества «Гафиз», собиравшегося на башне Вяч. Иванова. В то же время, описанное в рассказе общество аристократов, философов и художников эпохи Французской революции насыщено отсылками к раз­ личным историко­культурным сферам. Это и античность, и восточная куль­ тура, представленная псевдонимами персонажей, и современная Россия, в которой революционные события 1905 г. просвечивают сквозь француз­ ский колорит. Сам факт публикации рассказа содержал разоблачающие коннотации, придавая молодому Ауслендеру статус предателя остальных членов кружка. Вместе с тем, предательство оказывалось манифестацией собственного ви­ дения разрабатываемых в «Гафизе» творческих и философских задач. Рас­ сказ вызвал любопытство и сплетни в литературных кругах и в какой­то мере даже послужил причиной роспуска общества. После такого дебюта было бы странным ограничиться воспроизведе­ нием стиля мастеров эпох минувших. Однако современники в большинстве своем не разглядели сложности произведений Ауслендера, возможно, отча­ сти и потому, что он не «жонглировал», в терминах Адамовича, «огнями последними» и «закрытыми вратами» «как условными понятиями, для всех ясными». Произведения Ауслендера не были подчеркнуто символи­ ческими, но развивали принципы «поэзии намеков», которые остались не замечены за внешним подчеркнуто изящным литературным стилем изложе­ ния. Поиски собственного стиля были приняты за стилизацию, а символи­ ческое обращение к иным эпохам – за подражание и поверхностность. За обозначенный Адамовичем срок (1905–1914) Ауслендер опубли­ ковал не менее 120 текстов, включая критические. Среди них множество рассказов, несколько пьес, два авторских сборника («Золотые яблоки» и «Рассказы. Книга II») и роман в трех частях «Последний спутник». Не менее примечателен и круг общения Ауслендера. В обществе «Гафиз» он знакомится с Вяч. Ивановым и Л. Д. Зиновьевой­Аннибал, Н. А. Бердяе­ вым, С. Городецкиим, К. А. Сомовым, Л. Бакстом и В. Ф. Нувель. В начале 1907 входит в круг актрис театра Комиссаржевской (В. П. Веригиной, Н.  Н. Волоховой, В. В. Ивановой, Е.  М. Мунт и др) и знакомится с четой Блок и Мейерхольдом, посещает литературные собрания Ф. Сологуба. Ле­ том того же года он посещает редакцию «Весов», где знакомится с Брюсо­ вым и музой символистов Н. Петровской, которая посвящает ему сборник рассказов «Sanctus Amor». Следующей весной они отправляются в роман­ тическое путешествие в Италию, что станет объектом изображения в ро­ мане «Последний спутник». Осенью 1908 г. он знакомится с Гумилевым, 76 который станет его близким другом, а позднее и с женой Гумилева – Анной Ахматовой. В свою очередь, Гумилев познакомился с Адамовичем в 1910 г., поэтому не исключено и личное знакомство последнего с Ауслендером, например, на гумилевских вечерах. Успех Ауслендера в женском обществе впоследствии вызовет ревнивые воспоминания Блока и Белого, чьи возлюбленные (Менделеева и Петров­ ская) в разное время оказались связаны более или менее романтическими узами с Ауслендером. Ср., например, характеристику Белого: Появлялся порой Ауслендер, с которым носились артистки и даже Л. Д.; он ломался, картавил, изображая испорченного младенца; был в плюшевой, пурпурной, мягкой рубашке; во мне создалось впечатле­ ние: дамы готовы оспаривать честь: на колени сажать себе томного и изощренного «беби»; и даже кормить своей грудью [10: 298] Внешний облик Ауслендера вкупе с его художественным стилем, по­ви­ димому, действительно производил впечатление изящности. Однако, «прельстивший» современников 1905–1914 прелестный Ауслендер не оправдал тех ожиданий, которые на него возлагал Адамович, примкнув, по его мнению, к лагерю «ремесленников», обслуживающих политический заказ. Учитывая общую тенденцию рецензии, негативная оценка «Оли» неудивительна: в дихотомии «здесь  – там» пролетарская повесть одно­ значно маркируется как «там», причем «там» не петербургских поэтов, сохранивших культуру и высокий творческий уровень, а «там» взъерошен­ ных и бескультурных учеников Маяковского, вольных или невольных при­ спешников «цензуры, гнета и всего остального». Казалось бы, в оппозиции «Кузмин  – символисты», Адамовичу ближе продолжатели ментеноновской строгости отношения к литературе, спо­ собной преобразить жизнь. Но и кузминские «булки и поцелуи», а вслед за ними и ауслендеровские «невинные пастушки и порочные пастушки» Адамовичу милее приключений «бойкой девочки Оли, из советского при­ юта в Сибири», сложными перипетиями попадающей в Москву, где «начи­ нается для нее разумная и осмысленная жизнь» [2: 497]. Кажется, можно проиллюстрировать позицию Адамовича словами из статьи Мандельштама «О природе слова», содержащими акмеистический принцип отрицания «сервильной» функции слова (литературы): Всяческий утилитаризм есть смертельный грех <…> и совершен­ но безразлично, будет ли это <…> ради экономии и <…> целесоо­ бразности или же утилитаризм <…> приносящий язык в жертву ми­ стической интуиции, антропософии и какому бы то ни было <…> мышлению <…> Русские символисты <…> запечатали все слова, все образы, предназначив их исключительно для литургического употре­ бления [11: 69]. 77Алексей Самарин. Отзыв Г. В. Адамовича о творчестве С. А. Ауслендера Не исключено, что Адамович щадит «поверхностного» Кузмина за «Прекрасную ясность», появившуюся во время всеобщей потери «чув­ ства слова» и предвосхитившую акмеистические декларации. При этом любопытно, что Адамович не увидел следования принципам «прекрасной ясности» в «Оле», хотя критики на это указывали: Автор предисловия к первому тому собрания сочинений Ауслен­ дера писал: «Книги С. А. Ауслендера периода 22–27 гг. написаны для детей», но читают их все  – «от советских служащих до крестьян и красноармейцев». Присмотримся к перечню качеств, определяю­ щих, по мнению критика, читательский интерес: «...занимательность сюжета, заставляющая неотрывно читать книгу до конца, героиче­ ская настроенность главных действующих лиц, вызывающая сочув­ ствие читателя, <...> наконец, легкость, простота, стройность языка и построения» [12: 244]. В свою очередь, «маркизы и аббаты», «пастушки и пастушки» раннего Ауслендера могли «прельщать» критика мнимо­подражательной связью с западной литературой, обещавшей со временем возмужать и удовлетво­ рить тоску по мировой культуре. Повесть «Оля», за отсутствием внешних, формальных признаков, которые могли бы указать на связь с литературной традицией и которые некогда ошибочно принимали за знак стилизации, ра­ зочаровала критика. Однако, обратимся к самой повести, чтобы определить степень ее служения коммунистическому просвещению. «Оля» была опубликована в 1927 г. издательством «Пролетарий» в серии «Романы и повести для юношества» и, следовательно, адресована юному читателю, о чем Адамович умалчивает. Этому соответствует и воз­ раст главной героини и ряда окружающих ее персонажей. Язык произведе­ ния подчеркнуто простой в духе прекрасной ясности, с элементами сказа: диалоги героев, в соответствии с их социокультурным статусом, насыщены разговорными выражениями и просторечиями. Редкие инверсии также мо­ гут напоминать о былом «изящном стиле». Когда отца Оли «на войну германскую угнали», девочка вместе с ма­ терью отправилась на Волгу, в колонию к бабушке­немке [13: 9]. Бабушка, однако, умерла, и Оля перехала в Томск, а затем в деревню Воробьево. Мать Оли поступила нянькой в детский дом, и Оля жила там же. Отец на­ вещал их, но, спасаясь от белых, бежал из деревни и, по сведениям, вступил в Красную армию. Когда бывшие помещики устраивают бунт и захватывают власть в де­ ревне, начинается череда Олиных приключений. Олина мама погибает от лихорадки, обострившейся от того, что она в бурю бросилась в холодную реку, чтобы спасти детей, выпавших из лодки. Девочка решает отправиться в Москву, чтобы встретить отца: она вызволяет директора детского дома из заточения, попадает в Томск, оттуда в Семипалатинск, где задерживается у старика Еремеича. Но деревня сгорает от пожара и Оля, отправившись 78 пешком дальше, попадает в банду разбойников. Убежав от них, она поселя­ ется у кочующих киргизов, но там во время праздника Байрама ее пытается похитить пылкий воздыхатель. Оля вновь бежит, встречает красноармей­ цев, помогает им найти банду разбойников, едет в Самару, где волею случая обезвреживает фальшивомонетчиков и, наконец, попадает в Москву. Там она по утрам работает на фабрике, после обеда ходит в школу и редакти­ рует стенгазету. Такова фабула, и примерно так ее и пересказал Адамович. Однако, как и в начале века, многое в повести Ауслендера осталось за пределами внимания критика. Прежде всего, это автобиографичность и претворение личного опыта в художественный текст. Во время революции, которую Ауслендер не принял, он перебрался сначала в Омск, бывший под управлением Колчака. В 1919 г., затем, после прихода Красной армии, Аус­ лендер покинул город и устроился воспитателем в детский дом в неболь­ шом селении в паре сотен километров от Томска [14: 157]. В 1922 г. мать Ауслендера, проживавшая в Семипалатинске, умерла от брюшного тифа, и Ауслендер отправился в Москву [14: 158]. Доступные нам сведения о пребывании Ауслендера в Сибири обрывочны и не предоставляют воз­ можности для более детального их сравнения с фабулой повести. Однако, основываясь на художественных приемах его раннего творчества и на обо­ значенных перекличках, можно предположить, что «Оля» содержит еще немало автобиографического материала. В то же время судьба героини, ве­ роятно, в той или иной степени похожа на судьбы тысяч молодых людей, устремившихся в Москву после революции. Можно сказать, что если ран­ нее творчество Ауслендера было нацелено на узкий круг эстетов, то «поре­ волюционное» – на более широкий круг читателей. «Оля» обнаруживает и другой  – скрытый  – смысловой слой, реали­ зующий вечное возвращение архетипических сюжетов. Так, повесть Аус­ лендера напоминает «Парашу Сибирячку» Н. Полевого: героиня пьесы тоже живет в Сибири и, подобно Оле, мечтает попасть в Москву (или Киев) ради отца. Если Параша общается и сосуществует с тунгусами, то Оля проводит несколько месяцев в окружении киргизов и даже выучи­ вает их язык. Сюжет повести «Оля» перекликается с другой повестью Ауслендера  – «Некоторые достойные внимания случаи из жизни Луки Бедо» (1908), герой которой из родительского дома отправляется в го­ род Нант, где попадает в труппу бродячих актеров, с ними отправляется в Париж, где оказывается связан с подобием масонской ложи, наконец становится участником Французской революции, попадает за решетку, но затем освобождается и, сменив имя, находит счастье во французской глубинке. К слову, Ауслендеру тоже пришлось сменить имя после пораже­ ния колчаковской армии. Приключения «Оли» и «Луки Бедо» перекли­ каются стремительно развивающимся сюжетом, географической подвиж­ ностью героя и революционным контекстом. Не исключена отсылка и к историческим событиям: так, геройский поступок и без того больной Олиной мамы напоминает спасение утопающих в Лахте Петром I, что 79Алексей Самарин. Отзыв Г. В. Адамовича о творчестве С. А. Ауслендера впоследствии повлекло смерть государя. В пользу этого говорит и «импе­ раторское» имя Олиной мамы – Августа. Наконец, следует сказать несколько слов о «коммунистическом» слое повести. Действительно, произведение нельзя назвать диссидентским: Олин отец – солдат Красной армии, бывшие белогвардейцы перепрофили­ ровались в разбойников, бывшие помещики – бунтовщики и пьяницы. Од­ нако, Оля встречает препятствия и в лице советских деятелей: так, будучи поймана за попытку проезда на крыше поезда, она не встречает сочувствия милиции и отправляется валить лес; в другом месте, опоздав на поезд, она обращается к начальнику станции, но тот не верит девочке и требует, чтобы она покупала новый билет; наконец, в самом поезде Оля слышит, как ста­ руха­богомолка ругает большевиков «нехристями, забывшими бога», а старик рассказывает об ужасающих эпизодах голода в Поволжье [13: 59]. Замечание Адамовича о том, что Оля «записывается в партию» не находит однозначного подтверждения в тексте. Таким образом, Ауслендер во многом остается верен художественным заветам своей молодости (принципам «прекрасной ясности» и фабульной увлекательности), но развивает их не на историческом материале минув­ ших эпох, а переносит на современную сцену. Новая – массовая – читатель­ ская аудитория требовала от писателя некоторого упрощения материала, однако под ним просвечивают давно сложившиеся авторские установки в том числе и на общение с культурным читателем. Вынужденный реверанс в сторону власти мы склонны объяснить цензурной неизбежностью, а не стремлением выслужиться, а отсылка к «Параше Сибирячке», в таком слу­ чае, выглядит скорее как задорная провокация. Литература 1. А. М. Грачева, «Петербургское чародействие», в С. А. Ауслендер, «Петербургские апокрифы». С. 5–38. С.–Пбг, 2005. 2. Г. В. Адамович, «Марина Цветаева.  – Сергей Ауслендер.  – Петербургские сборники стихов.  – Литературное западничество», в Собрание сочинений в 18 томах. Т. 2. C. 494–501. М., 2015. 3. Г. В. Адамович, «Наследство Блока», в Собрание сочинений в 18 томах. Т. 14. C. 127–142. М., 2016. 4. Н. А. Богомолов, «Петербургские гафизиты», в Михаил Кузмин. Статьи и материалы. С. 67–98. М., 1995. 5. Г. В. Адамович, «Об М. Кузмине», в Собрание сочинений в 18 томах. Т. 2. С. 64–68. М., 2015. 6. А. Белый, «<Рец.:> Сергей Ауслендер. Золотые яблоки. К­во “Гриф”. Moсква. 1908. Ц. 1 руб.», Весы. № 6. С. 68–69. М., 1908. 7. М. А. Кузмин, «Дневник 1905–1907». Предисловие, подготовка текста и комментарии Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб., 2000. 8. А. А. Измайлов, Помрачение божков и новые кумиры. Книга о новых веяниях в литературе. М., 1910. 80 9. Н. А. Богомолов, «Сергей Ауслендер: стилизация или стиль?», в Вокруг «Серебряного века»: Статьи и материалы. С. 435–442. М., 2010. 10. А. Белый, Между двух революций. М., 1990. 11. О. Мандельштам, «О природе слова», в Полное собрание сочинений и писем в трех томах. Т. 2. М., 2010. 12. М. О. Чудакова, «Без гнева и пристрастия. Формы и деформации в литературном процессе 20–30­х годов», Новый мир. № 9. С. 240–260. М., 1988. 13. C. Ауслендер, «Оля». М., 1928. 14. Н. Н. Минакина, «Воспоминания о Михаиле Кузмине и Сергее Ауслендере», в  Русская культура ХХ века на родине и в эмиграции. Имена. Проблемы. Факты. Выпуск 1. С. 149–164. М., 2000. Georgija Adamoviča atsauksme par Sergeja Auslendera daiļradi Kritiskais Georgija Adamoviča raksts “Marina Cvetajeva. – Sergejs Auslanders. –Pē­ terburgas dzejas krājumi. – Literārā rietumniecība” (1927) ir mēģinājums apzināt mūs­ dienu literārās ainas fragmentu, lūkojoties caur 20. gs. sākuma Krievijas māksliniecisko virzienu prizmu. Raksts veltīts S. Auslendera daiļrades dinamikas analīzei G. Adamo­ viča literārajā sistēmā (sākot no M. Kuzmina atdarinātāja un stilizētāja  – līdz sociālā pasūtījuma izpildītāja statusam). Review by G. Adamovich on the work of S. Auslander Critical review by G. Adamovich «Marina Tsvetaeva.  – Sergey Auslander.  – Petersburg collections of poems.  – Literary Westernism» (1927) is an attempt to appraise a fragment of a contemporary literary landscape through the prism of Russian artistic movements of the early twentieth century. The article focuses on the analysis of the dynamics of Auslander’s position in Adamovich’s literary system from «the imitator of Kuzmin» and «stylist» to «executor of a social contract». 81 Юлиана Виталия Март Одоевцева и Адамович, которого «не было» .. Юлиана Виталия Март Одоевцева и Адамович, которого «не было» на берегах Невы Георгий Адамович  – герой мемуарных книг Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1983). При равном объеме книг и равном участии героя в жизни автора, в первой из них Адамович упомянут в 15 раз мень- ше, чем во второй. В первой книге это – персонаж метауровня: важны его сентен- ции. Через внешний портрет он проецируется на эстетизм эпохи Пушкина. Указы- вается на контраст в его лице. Во второй книге эта контрастность развертывается в сюжетном плане. Адамович появляется и в смешных, и в неприятных ситуаци- ях, но характеризуется как выдающийся оратор, своеобразный критик и ценитель «пустяков», в которых раскрывается «вечность». После смерти друга Одоевцева берет на себя роль разрушительницы мифов и причисляет его к лучшим представи- телям русской культуры. Ключевые слова: И. Одоевцева, Г. Адамович, мемуары, эмиграция, портрет. Ирина Одоевцева (1895–1990), автор трилогии «На берегах Невы» (1967), «На берегах Сены» (1983) и «На берегах Леты» (1990), не раз привлекала внимание исследователей эмигрантской женской мемуаристики [1–11], но образ Георгия Адамовича в этой трилогии никогда специально не изучался, и мы попытаемся это сделать. Первая книга описывает период жизни Одоевцевой в Петрограде (1918–1922), ее ученичество у Н. С. Гумилева (1886–1921) и литератур- ный дебют. Больше всего внимания уделено именно Гумилеву, и гораздо меньше – мужу Одоевцевой Георгию Иванову (1894–1958) и его другу Ге- оргию Адамовичу (1892–1972), хотя именно в это время Одоевцева жила с Ивановым у Адамовича. Вторая книга посвящена периоду эмиграции: преимущественно  – жизни во Франции. Частота появлений Иванова и Адамовича суще- ственно возрастает, и в качестве предыстории в рассказ о «берегах Сены» вторгаются эпизоды, имевшие место на «берегах Невы». Порой появляется и Гумилев, но гораздо чаще – Адамович и Георгий Иванов пе- троградского периода. Конечно, и «на берегах Невы» Адамович и Иванов представлены не одинаково, хотя бы уже потому, что само название «На берегах Невы» – ци- тата из стихотворения мужа. При первом взгляде это название скорее должно вызвать «онегинские» ассоциации (здесь и далее курсив наш – Ю. М.): https://doi.org/10.22364/ruslat.9.08 82 Онегин, добрый мой приятель, Родился на брегах Невы, Где, может быть, родились вы Или блистали, мой читатель… [12: 10]. Но эпиграф сразу реинтерпретирует это выражение, добавляя к пуш- кинским ассоциациям ивановские: Январский день, на берегу Невы Несется ветер, разрушеньем вея… [13: 8] Заметим при этом, что название Одоевцевой слегка отличается, как от пушкинской, так и от ивановской формулы, потенциально включая в свое интертекстуальное поле и многие другие ностальгические тексты о невских берегах и северной столице. Таким образом, роль Георгия Иванова в жизни Одоевцевой подчеркнута особо. Но и Адамович, почти отсутствующий как персонаж в первой книге, по-своему выделен как персонаж метаописательного уровня. Фамилия Ада- мовича фигурирует на протяжении книги 14 раз, преимущественно  – во второй половине текста. Однако важно отметить, что первые три упоми- нания приходятся на авторское вступление, и Адамович появляется в очень важной функции «крестного отца», освящающего своим свидетельством правдивость сообщаемых в книге сведений. В своем предисловии Ирина Одоевцева описывает недавний (не позже 1967 г.) разговор с Адамовичем, в ходе которого она припомнила забавную историю, случившуюся с Адамовичем в детстве и рассказанную им в июле 1922 г. Как-то, совсем недавно, я напомнила Георгию Адамовичу о забав- ном эпизоде его детства. Он и его сестра Таня «выживляли» боль- шого игрушечного льва, по утрам потихоньку вливая ему в пасть го- рячий чай и суя в нее бутерброды. До тех пор, пока, к их восторгу, лев не задергал головой и не «выживился». Но тут-то он и лопнул пополам, и залил ковер своим содержимым [19: 15]. Выясняется, что по прошествии трех десятков лет Адамович и сам уже забыл эту историю и вспомнил только благодаря Одоевцевой. Теперь для него дело чести – защищать ее воспоминания от возможного скепсиса: Я могу засвидетельствовать, что вы действительно все помните, решительно все, – можете ссылаться на меня... [19: 15]. Конечно, для узкого круга знакомых Одоевцевой во Франции было ясно, что Адамович упомянут здесь не просто в качестве авторитета, кото- рый может подтвердить истинность фактической стороны книги. Характер знакомства Одоевцевой с Адамовичем не был секретом для их ближай- шего окружения. Но из самой книги понять это довольно трудно. Введение 83Юлиана Виталия Март. Одоевцева и Адамович, которого «не было» .. Адамовича в композиционно важную вводную часть выполняет роль еще одного скрытого посвящения. Оно менее значимо, чем эпиграф из «Январ- ский день. На берегу Невы…» Георгия Иванова, но тоже существенно. Од- нако его важность завуалирована другой функцией. Примечательно, что в дебютной книге стихов Одоевцевой «Двор чу- дес» (1922) всего несколько открытых посвящений, и одно из них  – как раз посвящение Адамовичу. Причем Одоевцева выбирает для посвящения очень важный для своей поэтической репутации текст – одну из своих «со- временных баллад» – «Балладу об извозчике» [16: 14; 17: 47]. В. Шклов- ский как герой «На берегах Невы» представляет Одоевцеву В.  Маяков- скому, цитируя эту балладу как нечто общеизвестное: «“Лошадь поднимет ногу одну”... “Баллада об извозчике”. Слыхали, конечно?» [19: 43]. После появления в авторском вступлении фамилия Адамовича пропадает, и первая треть повествования вообще обходится без него. Он появляется только на 124-й странице цитируемого издания (всего в книге 465 стр.), при- чем и на этот раз – не как фигура основного сюжета, а как герой авторского отступления. Описывая внешность Мандельштама, Одоевцева замечает: Конечно, он худой. Но кто же из нас в те дни не был худ? Адамович, как-то встретив меня на Морской, сказал: – Издали на вас смотреть страшно. Кажется, ветер подует и вы сломаетесь пополам [19: 188]. Когда именно были сказаны эти слова – не ясно, с цепочкой основных со- бытий книги этот вставной анекдот никак не связан. Однако, как и вступле- ние в книгу, эта мини-новелла показывает, что между Адамовичем и Одоев- цевой были доверительные отношения, и завязались они еще в Петрограде. Примечательно, что теперь, когда Адамович уже упомянут в качестве петроградского знакомого, совсем обойти его нельзя, но в мандельштамов- ском эпизоде (рамочном по отношению к приведенному анекдоту) сооб- щается, что именно Адамовича на встрече и не было. Об этом было сделано специальное уточнение в скобках после сообщения о сборе всех «ближай- ших соратников» Гумилева: Теперь мы сидим в прихожей перед топящейся печкой в обтяну- тых зеленой клеенкой креслицах – все ближайшие «соратники» Гу- милева – Лозинский, Оцуп, Георгий Иванов (Адамовича в то время не было в Петербурге) [19: 189]. Адамович таким образом оказывается причислен к ближайшим сорат- никам, но в статусе отсутствующего. Вместо рассказов о своих встречах с Адамовичем, коих было немало, Одоевцева далее несколько раз отмечает его отсутствие, а затем и появле- ние на каких-то собраниях, но без особых подробностей: Гумилев спросил меня, как мне понравился Георгий Адамович, – я его еще никогда не видела – он не жил тогда в Петербурге [19: 323]. 84 Так, говоря о новой лекции Гумилева в конце лета 1920 г., она называет среди присутствующих Адамовича и лишь затем – Георгия Иванова и дру- гих поэтов. При этом она не скрывает, что Адамович с Ивановым были не- разлучны и заслужили прозвище «два Жоржика». Адамович появляется как персонаж всего пару раз, и большая часть упо- минаний приходится на те случаи, когда Адамовича «не было». При этом, даже в те моменты, когда Адамович присутствует, он не участвует в актив- ном действии, появляясь, скорее, как зрительный образ, как портрет. Седьмое упоминание Адамовича связано с разговором об отсутствую- щем Адамовиче, который временно оставил Петербург, но производил на мемуаристку приятное впечатление при своих появлениях, в том числе  – своей внешностью. Его внешний облик и обсуждают Гумилев с Одоевцевой в этом эпизоде: Он такой изящный – у него необычайное, «необщее» лицо, слов- но составленное из двух, совсем неподходящих друг к другу половин. Подбородок, рот и нос одно, а глаза и лоб совсем другое. Разные, как небо и земля. Особенно глаза, глаза действительно небесные. Будто это про них: Поднимет – ангел Рафаэля Так созерцает Божество» [19: 323]. Примечательно, что Одоевцева цитирует здесь финал одного из пуш- кинских стихотворений «Ее глаза» (1828), посвященных А. А. Олениной, окрашивая дендизм Адамовича в классические тона, а эпитетом «необ- щее» связывая его с образностью «Музы» (1829) Е.  А. Баратынского  – поэта значительного, но оставшегося в тени «солнца русской поэзии». Все эти тонкие намеки (включая гендерный «парадокс») формируют образ Адамовича подспудно, а не прямо. Одоевцева приводит и слова Гумилева о том, что Адамович, хотя и небольшого роста, выделялся среди толпы студентов <…> он скорее похож на произведение искусства, чем на всех этих вихрастых юнцов-студентов [19: 323]. Хоть и с число внешней стороны, но Адамович получает со стороны Гумилева позитивную оценку, бросающую отсвет и на его никак не об- суждаемое творчество1. В этом же плане, видимо, нужно воспринимать и характеристику лица Адамовича как разнородного, составленного из несо- вместимых частей. 1 Согласно популярной с давних времен теории соответствий (и символистской  – Ш. Бодлера, и френологической), душа и внешность (и, конечно, одежда, обста- новка) тесно сочетались между собой, много говоря о поэте, что видно по статьям А. Белого, М. Волошина, М. Кузмина, М. Цветаевой и, например, немецкого психо- лога и философа К. Ясперса [20]. 85Юлиана Виталия Март. Одоевцева и Адамович, которого «не было» .. После этого не удивительно, что и восьмое упоминание Адамовича связано с его внешним видом. Одоевцева выстраивает ряд представителей искусства, в который попадают Блок, Лозинский, Иванов, Адамович и др. Всех их объединяет общая черта: они «по-прежнему стараются сохранять петербургский подтянуто-эстетический вид» [19: 368]. Одоевцева видит в этом своеобразную фронду по отношению к эпохе, насильно требующей внешнего опрощения. Вновь выпав из поля зрения мемуаристки, Адамович появляется только в конце книги, но не изменяет себе: и на этот раз он появляется как от- сутствующий. По сюжету эпизода ему, как и всем участникам цеха поэтов, полагался эклер (надо сказать, что в III цехе Адамович занимал довольно высокое положение), но из-за отсутствия Адамовича его эклер был разы- гран между другими поэтами, читавшими в тот вечер стихи: Каждому члену Цеха полагалось по эклеру. Георгия Адамовича не было, и решили его оставшимся эклером наградить автора лучшего прочитанного стихотворения [19: 418]. Приз достался Гумилеву, как и большая часть сюжетного пространства книги «На берегах Невы». Наконец, Адамович появляется как персонаж в компании с Лозинским в эпизоде, где основное место уделено разговору с Гумилевым. Подойдя к беседующим, он по-онегински с ученым видом знатока хранит молчанье в важном споре: даже присутствуя, он отсутствует. Зато кстати звучит харак- теристика, полученная им от М. А. Кузмина, дифференцирующего двух Ге- оргиев: Иванов – «Егорушка», а Адамович – именно «Жоржик». Уже в самом конце, зато дважды, Одоевцева упоминает о связи Адамо- вича с квартирой, где она жила с Г. Ивановым. Но о том, что Адамович и сам в ней жил, она умалчивает. Адамович проходит сквозь книгу загадоч- ным, таинственным персонажем, напоминающим героев готической и ро- мантической литературы. Его таинственный авторитет, обозначенный в авторском вступлении, проявляется и в последнем явлении Адамовича. И вновь это происходит в отступлении, по ассоциации, в эпизоде, посвященном прогулке с Анной Ахматовой и А. С. Лурье. Ахматова занимает в книге важное место, что видно уже по тому, как часто она цитируется (больше, чем кто-либо из поэ- тов в этой книге), но в фабульном пространстве ее мало, и ее появление для автобиографической героини становится сильным эмоциональным потря- сением. На помощь ей (не совсем понятно, Одоевцевой-героине или Одо- евцевой-мемуаристке) приходят ободряющие слова Адамовича, который с вниманием отмечал, что Одоевцева чересчур живая и веселая для такой «известной женщины». Он всег- да советует мне притворяться скучающей и разочарованной [19: 473]. 86 Как и в большинстве предыдущих случаев, совершенно не ясно, где и когда это было сказано. Образ Георгия Адамовича почти незримо витает над событиями книги, почти не оставляя улик для биографа и хрониста. Как становится понятно уже по прочтении второй книги, «На берегах Сены», Адамович не сомневался, что рано или поздно Одоевцева оставит и его портрет, и в каком-то смысле он даже просил ее об этом. Настоящий портрет Адамовича, как и настоящий портрет его друга Георгия Иванова, появился только в книге «На берегах Сены» – уже после смерти обоих. Отношения Адамовича с Одоевцевой нашли отражение в сохранив- шейся переписке [14] и в статье Адамовича «Наши поэты: Георгий Ива- нов. Ирина Одоевцева. Памяти Георгия Иванова». Уже из самого названия видно, что статья эта – поздняя, по отношению к другу – некрологическая. Однако по отношению к Одоевцевой она оказывается парадоксальным об- разом напутственной и ободряющей, поскольку Одоевцева примерно на 30 лет выпала из «обоймы» поэтов, посвятив себя преимущественно роман- ной прозе на французском языке. В 50-е Одоевцева возрождается как поэт, и Адамович привествует ее в следующих выражениях: Одоевцева – подлинный мастер, хотя мастерство ее не имеет поч- ти ничего общего со стремлением к стиху «как будто кованному» (Брюсов о Лермонтове) или с поисками незаменимых эпитетов. Она  – мастер приблизительности, произвольности, легкости, нео- кончательной точности, и, сознательно или безотчетно, она следует верленовскому принципу, согласно которому поэт в обращении со словом не должен обходиться «sans quelque méprise» [15: 342]. Уже после смерти Адамовича Одоевцева признается, что подружилась с Адамовичем сильнее, чем с самой любимой из подруг. Так, как <…> ни с кем не была дружна [18: 160]. В книге «На берегах Сены» она сообщает, что целый год прожила вме- сте с мужем в квартире тетки Адамовича, о чем было лишь вскользь упомя- нуто в первой книге. Вообще, при поразительном равенстве объемов двух книг (в цитируемых изданиях «На берегах Невы» – 465 страниц, «На бе- регах Сены»  – 467 страниц), фамилия Адамовича упоминается в первой 14 раз, а во второй – 209 (примерно в 15 раз чаще). Уже одно это лишает нас возможности провести столь же тщательный анализ «присутствую- щего» Адамовича в книге «На берегах Сены», каким был анализ «отсут- ствующего» Адамовича в книге «На берегах Невы». Несмотря на принципиальное различие роли Адамовича в первом и втором томах мемуарной эпопеи, некоторая общность между презентаци- ями этого образа сохраняется. Как и в первой книге, Адамович появляется вместе с биографическим анекдотом. Одоевцева припоминает анекдот об Эйфелевой башне: 87Юлиана Виталия Март. Одоевцева и Адамович, которого «не было» .. Но мне тогда вспомнилась история, рассказанная Адамовичем. Он во время революции возвращался из Старой Руссы. Вагон был на- бит  – как сельди в бочке! В публике, сидевшей в вагоне, находилась старушка, из бывших, как говорится, буржуев. Она вдруг забеспоко- илась и стала ерзать на месте: «Товарищи, пропустите, – взмолилась она. – У меня разболелся живот, мне надо выйти...» Но в ответ раз- дался хохот. «Где же тут выйдешь? Придумала тоже, по головам, что ли?» Но она не унималась и умоляла ее пропустить. Любезные крас- ноармейцы предложили ей: «А мы тебя, бабушка, возьмем за ноги и за руки и вывесим в окно». Она пришла в ужас, но делать нечего, со- гласилась. Под общий гогот и отпускаемые шуточки. Потом, когда ее снова посадили на место, она, сидя красная, как вареный рак, закры- вала лицо руками. И вдруг воскликнула: «Господи, и это со мной, ка- кой позор. И это со мной, которая видела Эйфелеву башню» [18: 48]. Адамович, несомненно, сочувствует героине, но и смеется над ее неле- пой спесью. В  этом проявился особый взгляд Адамовича на человеческую природу. Но очевидно, что такая история никак не вписывалась в образ незримого хранителя и советчика из первой книги  – с глазами Олениной и «лица необщим выражением» Баратынского. Анекдот резко заземляет эстетский образ «ускользающего» денди из первого тома. Как уже отмечалось в первой книге, живые на тот момент Иванов и Ада- мович были потеснены погибшим учителем всех трех  – Гумилевым. Каза- лось бы, весь запас воспоминаний о Гумилеве был исчерпан первой книгой. Однако во втором томе уже Иванов и Адамович становятся «локомоти- вами», которые извлекают из памяти мемуаристки новые гумилевские вос- поминания. Одоевцева и Гумилев рассуждают о «Жоржиках»: Я одевалась быстро, они же, уже готовые к выходу, в пальто, оста- навливались перед зеркалами, осматривая себя, особым образом под- тягивали галстук или приглаживали и без того гладкие волосы. Были они оба очень, даже чересчур изящны, по мнению Гумилева. «Не люди, а какие-то произведения искусства. Оба  – и ваш Жорженька больше, чем Адамович. Ни дать ни взять этрусская ваза. Но за этрус- скую вазу, как бы она вам ни нравилась, выходить замуж невозмож- но», – говорил он [18: 168]. Это  – повторение «экфразисов» внешности Адамовича из первой книги, заменявших его более подробную характеристику. На это раз, как мы видим, Одоевцева отбирает более насмешливую реплику мэтра. Эле- гантность Адамовича несколько тускнеет, а специально на его внешности Одоевцева останавливается только в одном анекдотическом случае: К «брекфесту» он являлся в шелковом персидском халате, достав- шемся ему по наследству от «господина Белэя», покойного мужа его тети. Халат этот был слишком велик и широк для Адамовича. Туго 88 перетянутый в талии, он образовывал множество топорщившихся складок и доходил до земли. Голову Адамович повязывал голубым га- зовым шарфом, чтобы волосы лежали как можно глаже. В этом наряде он производил странное впечатление, очень забавлявшее меня. Как- то раз, когда Марианна отлучилась, он открыл на стук дверь кухни ка- кому-то красноармейцу, пришедшему предложить свои услуги: – Хо- зяйка, дров поколоть не надоть? Или полы натереть? – И, не получая ответа от ошеломленного Адамовича:  – Что, хозяйка, оглохла, што ль? Дрова колоть не бабье дело. А я, мне сподручно. Адамович, давясь от смеха, еле выговорил: – Не надо. Мой муж наколет [18: 160]. Как видим, и здесь присутствует эстетизм «уальдовского» толка, но уже в карнавально-сниженном виде. Во второй книге Одоевцева дает уже развернутую характеристику Адамовича – мастера слова. Несколько раз она называет Адамовича «луч- шим оратором эмиграции»: «Вы прирожденный оратор и эмигрантский златоуст»: Адамович действительно прекрасно говорил. И очень легко. Как- то раз, еще до войны, мы с ним приехали в «Зеленую лампу» прямо после обеда у нас. Он должен был выступать с докладом, но ни за обе- дом, ни в такси ни слова не было сказано о его предстоящем докладе. И только приехав в «Зеленую лампу», он отошел от нас с Георгием Ивановым и уселся на стул в коридоре. – Подождите. Я останусь тут. Мне надо обдумать, что я буду говорить. Пять минут. Через пять ми- нут, не раньше – можешь объявить заседание открытым. … Пяти ми- нут для Адамовича оказалось вполне довольно. Он в тот вечер – как, впрочем, и всегда – отлично говорил. <…> что обнаружилось уже в собраниях «Зеленой лампы» в конце 20-х годов. Но блестящим со- беседником, тем, что французы когда-то называли «causeur», он не был [18: 166]. Однако диалектическая сложность импровизаций Адамовича и оратор- ский пыл доводили его порой до неожиданных столкновений с ближайшим окружением: Адамович в те довоенные, догитлеровские годы принимал горя- чее участие в религиозно-философских спорах с Мережковским, доходивших иногда до курьезов. Так, на одном заседании «Зеленой лампы» Мережковский, весь исходя раздражением и вдохновением, теряя почву под ногами, задал слушателям ошеломляющий вопрос: – Господа, с кем же вы? С Христом или с Адамовичем? [18: 168]. Отмечает Одоевцева и своеобразное словоупотребление Адамовича, который мог назвать уступку дружбе «подлостью», если речь заходила о принципиальности в литературных оценках. Так, «подлостью» он оправ- дывал свою положительную оценку бездарного автора: 89Юлиана Виталия Март. Одоевцева и Адамович, которого «не было» .. – Просто из подлости, Димитрий Сергеевич. Он мне не раз помогал. Мережковский радостно закивал: – Так бы и говорили! А то я ис- пугался, что он вам действительно нравится. А если из подлости, то понятно, тогда совершенно не о чем говорить. Мало ли что из подло- сти можно сделать! [18: 93]. Однако в случае подобной «подлости» (то есть скорее снисходитель- ности; отметим в этом понятии семантику ‘снижения’, как и во внутренней форме слова «подлость») Адамович мог неожиданно переменить свое мнение. Так вышло с его оценками творчества прозаика С. И. Шаршуна: Адамович в одном из своих критических подвалов в «Последних новостях» предсказал ему блестящее литературное будущее, через сто лет. Но когда нашелся настоящий издатель, поверивший Адамо- вичу и пожелавший выпустить роман Шаршуна, Адамович, смеясь, отсоветовал ему это: «Что вы, что вы. Ни в коем случае. Верный про- вал». И роман Шаршуна так и не вышел в свет, но отрывки его печа- тались в журнале «Числа». Мне они нравились, но ни читатели, ни критики не обращали на них большого внимания. Шаршуна печатали скорей из-за личной симпатии к нему [18: 142]. Заметим, однако, что в данном эпизоде поведение Адамовича не столь уж противоречиво, поскольку близкой по времени славы Шаршуну он не обещал. Одной из своеобразных черт ведущего критика русской эмиграции, по мнению Одоевцевой, было отношение к «достоинствам поэта»: Хотя это и кажется парадоксальным, Адамович в стихах меньше всего ценил талант. – Слишком безудержно, слишком пенится, звенит и летит. Слишком талантливо, – говорил он о стихах одного из наших лучших поэтов. – Признаю все достоинства, но они оставляют меня холодным, а стихи должны волновать и задевать. Таланту он предпо- читал одаренность, ум, чувство меры, экономию средств, умение во- время замолчать [18: 155]. Одоевцева также пишет, что в эмиграции Адамович стал по-настоящему трудолюбив, хотя сам и отрицал это, утверждая, что «пишет из “преодо- ленной лени” и необходимости существовать,  – “а так бы ни строчки”» [18: 162]. Возможно, в этом проявлялась скромность и застенчивость Адамовича: Застенчив он был не только внешне, но и внутренне. Внешнюю свою застенчивость он научился хорошо скрывать. И вряд ли кто, принимая его у себя, догадывался, что ему стоило мучительных уси- лий войти в гостиную, полную гостей, и поцеловать руку хозяйки. 90 Он сам признавался мне, что у него сжимается сердце, когда он пе- реступает порог чужого дома. Даже самого дружеского, где его с не- терпением ждут. Правда, только на одну минуту. Потом совершенно проходит [18: 165]. Не этой ли застенчивости мы обязаны в какой-то степени и тому, что в первой книге Одоевцевой Адамович больше прячется, чем показывается? Это мешало и дружбе с писателем: В нем было что-то мешавшее окончательному дружескому сбли- жению, что-то останавливающее на этой «черте», делающее послед- нюю откровенность невозможной – какая-то душевная стыдливость и застенчивость. И отсюда недоговоренность, скрытность, вернее, замалчивание самого главного. Вот-вот, казалось, он заговорит до конца откровенно, щемящим сердце голосом, о самом тайном, сокро- венном <…> Но он вдруг обрывал на каком-нибудь словце, выкиды- вал «риторическое» коленце или прятался за какую-нибудь цитату стихов и продолжал о «пустяках» [18: 159]. Заметим, что в этой черте сказалось некоторое сходство Адамовича с Кузминым, воспевшим «дух мелочей»: как известно, в быту Кузмин из- бегал серьезных разговоров об искусстве, сознательно дистанцируясь «на башне» Вяч. Иванова от коммуникативных стратегий хозяина дома. Одоев- цева пишет о «пустяках» Адамовича и Георгия Иванова в одном из самых патетичных мест своей книги: Адамович, как и Бунин, редко вел связные отвлеченные беседы и любил говорить только о пустяках. Но эти пустяки всегда были пе- реполнены «скрытой содержательностью» и светились его глубоким умом. Он сам знал за собой эту черту и часто повторял строки Геор- гия Иванова: Поговори со мной о пустяках, О вечности поговори со мной [18: 151]. Видимо, особенно важно в этом контексте, что Одоевцева цитирует на- чало стихотворения, посвященного лично ей. Скромность Адамовича иногда переходила в обидчивость, ранимость, но не в мстительность: …все обидное, сказанное о нем, помнил десятками лет. Он никог- да не мстил за обиды, но нанесенные его самолюбию обиды все же эмоционально окрашивали его суждение об обидевших его [18:154]. Одной из страстей Адамовича, по словам Одоевцевой, была скука. От- метим, кстати, что сам он «поэтом скуки» называл А. А. Блока и относил к этой сфере стихотворение «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…» [21: 277]. Георгий Иванов шутя говорил, что Адамович феноменально, ге- ниально, нечеловечески скучает и это заменяет ему вдохновение. Сам Адамович признавался в стихах: «Но так скучать, как я теперь ску- чаю, Бог милосердный людям не велел» [18: 162]. 91Юлиана Виталия Март. Одоевцева и Адамович, которого «не было» .. Эта «феноменальная» скука, на наш взгляд,  – отнюдь не бытовая ха- рактеристика, поскольку она хорошо перекликается с топосом литературы пушкинской эпохи (в  частности, со скукой Онегина, Фауста, лермонтов- ского Демона), на которую портрет Адамовича косвенно, но регулярно проецируется Одоевцевой. Не удивительно, что эта байроническая «скука» дополняется вспыш- ками «стихийной страстности», в том числе – за карточным столом (опять же напоминая образы романтических безумцев из «Пиковой дамы» и «Штосса» Лермонтова): …его огненный темперамент, так плохо, казалось бы, вязавший- ся с его внешностью, с его благовоспитанной сдержанностью, с его петербургской изысканной подтянутостью. Этот безудержный тем- перамент заставлял его терять голову и совершать неразумные по- ступки; он проявлялся и в его картежной страсти. Адамович был без- рассудно и неудержимо азартен. Он начал играть уже в Петербурге, в 1921 году, в только что открывшихся клубах. Ему чрезвычайно не везло. Он постоянно проигрывался в пух и прах [18: 161]. Однажды, по словам Одоевцевой, тетка Адамовича2 выделила деньги на покупку квартиры для него, Иванова и Одоевцевой, но Адамович проиграл эту сумму: сначала часть денег, а затем, когда Одоевцева отыграла часть суммы в Монте-Карло, и все оставшиеся деньги (здесь уже вспоминаются скорее сюжеты Ф. М. Достоевского). В книге «На берегах Сены» показана не только жизнь Адамовича, но и жизнь без Адамовича. Адамович умирает в книге задолго до последнего о нем упоминания. Этот момент четко обозначен: «21 февраля 1972 года» (через полвека и полгода после смерти Гумилева). Одоевцевой кажется, что Адамович, «как большинство писателей, после смерти вступил в полосу “временного забвения”, но это все же не помешало возникновению все- возможных мифов и легенд о нем, а как раз этого он очень опасался» [18: 217]. И она берет на себя роль разрушительницы мифов. Начинает она с мифа о дружбе между Блоком и Адамовичем, говоря, что никакой дружбы не было и быть не могло, поскольку они почти не были знакомы и никогда не разговаривали друг с другом. Миф этот был основан на единственном письме Блока, в ответ на посылку Адамовичем ему своего первого сборника «Облака», с до- вольно отрицательным отзывом и советом: «Раскачнитесь сильнее на качелях жизни!» Фразу эту Адамович часто повторял, прибавляя 2 Одоевцева характеризует ее так: «Семья Адамовича  – совсем особая семья,  – до крайности чопорная, снобистская и церемонная. Ею правит его тетка-миллио- нерша, «вдовствующая королева», как мы про себя называем ее. В огромной вил- ле-дворце царит железная дисциплина и время рассчитано по часам и минутам» [18: 182]. 92 с комическим вздохом:  – К сожалению, я совету Блока последовал. И сами знаете, каковы были результаты [18: 219]. Разрушает она и другие мифы, но не развенчивает самого образа друга. При всей сложности этого образа и рискованности некоторых приводимых эпизодов, Адамович оказывается одним из самых дорогих образов в пор- третной галерее «На берегах Сены»: Адамович так говорит в своих воспоминаниях о Бунине: «Я ни- когда не мог смотреть на него, говорить с ним, слушать его без ще- мящего чувства, что надо бы на него наглядеться, надо бы его наслу- шаться, именно потому, что это один из последних лучей какого-то чудного русского дня». Но, заменив Ивана Алексеевича Георгием Викторовичем и Бунина – Адамовичем, я, не меняя ни одного слова, могла бы написать все это об Адамовиче [18: 151]. * * * Кратко обобщим сказанное. Г. Адамович  – персонаж мемуарных книг И. Одоевцевой, «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1983), но его присутствие не пропорционально его участию в жизни автора обо- значенных периодов. При равном объеме книг, в первой из них фамилия Адамович вводится в текст 14 раз, во второй  – 209. В рассказ о «берегах Сены» вторгаются петроградские эпизоды. Из первой книги почти исклю- чен домашний круг: Одоевцева упоминает, что жила с Г. Ивановым в квар- тире тетки Адамовича, но умалчивает, что Адамович жил вместе с ними. Адамович вводится в книгу как персонаж метауровня, начиная уже с авторского вступления, где демонстрируется и близкое знание Адамовича (вплоть до воспоминаний детства), и его благословение на ее мемуарный труд. Но многое скрыто даже из внешней канвы событий, в частности  – посвящение Адамовичу программной «Баллады об извозчике» Одоевце- вой. Адамович появляется как герой отступлений, разговоров, как важная, но постоянно отсутствующая фигура. Сентенции Адамовича приводятся по ассоциации; «во плоти» он вводится дважды, но молчит, как статист. Анекдот об эклере отсуствующего Адамовича, доставшемся Гумилеву, вполне характеризует и распределение внимания мемуариста между этими фигурами: погибшему учителю отводится больше места, чем еще живому на момент выхода книги (1967) другу. В трактовке внешности Адамовича проявляется двойственность, эстетизм, отсылки к А. С. Пушкину и Е. А. Ба- ратынскому, верность уходящему эстетизму прошлого и «европейскость». Его «онегинский» дендизм проявляется в совете Одоевцевой «притво- ряться скучающей и разочарованной». Во второй книге автор признается, что «подружилась с Адамовичем сильнее, чем с самой любимой из подруг». Проясняются подробности жизни в петроградской квартире и планы покупки общего жилья на деньги тетки Адамовича за рубежом. В  рассказ о друге вторгаются и сниженные 93Юлиана Виталия Март. Одоевцева и Адамович, которого «не было» .. черты: «раблезианские» анекдоты, ироничные отзывы Гумилева, комиче- ская история, в которой красноармеец принимает Адамовича за даму, и ха- рактеристика его страстной азартности. В то же время Адамович получает возможность произносить развернутые монологи и характеризуется как «эмигрантский златоуст». На него даже падает легкий флер шутливой ин- фернальности (фраза Мережковского: «Господа, с кем же вы? С Христом или с Адамовичем?»). Отмечается и известная текучесть критических оце- нок Адамовича, его готовность потрафить друзьям и предпочесть глубин- ную эмоциональность таланту («…Адамович в стихах меньше всего ценил талант. <…> стихи должны волновать и задевать…»). Адамовичу близка идея «вечности», которая раскрывается через «пустяки». Видимо, в этом проявлялась глубинная сторона того дендизма, на который образ Адамо- вича подспудно проецировался. Его оборотной стороной оказывается нео- жиданная страстность за карточным столом (и, вероятно, не только за ним) и «онегинская» скука. После смерти друга Одоевцева берет на себя роль разрушительницы мифов и сравнивает его с Буниным, причисляя его тем самым к лучшим представителям уходящей русской культуры. Литература 1. И. Э. Боброва, Ирина Одоевцева  – поэт, прозаик, мемуарист: Литературный портрет. М.: Наследие, 1995. 2. Е. В. Витковский, «Мне нравятся неправильности речи...» (введение в «Избранное» И. Одоевцевой). М.: Согласие, 1998. 3. Л. У. Звонарева, «Автографы Зинаиды Гиппиус, Екатерины Таубер, Ирины Одоевцевой и Зинаиды Шаховской в книжном собрании Ренэ Герра», Издательское дело в России и за рубежом: история, современное состояние, проблемы и перспективы. С. 16–28, 2016. 4. С. Л. Иваницкая, О русских парижанах. «Сколько их, этих собственных лиц моих?». М.: Эллис Лак, 2006. 5. А. А. Кузнецова, Идейное и художественное своеобразие мемуарной прозы второстепенных писателей русской литературной эмиграции: автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М., 2005. 6. Д. В. Минец, Гендерная концептосфера женского мемуарноавтобиографического дискурса: автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Вологда, 2012. 7. Д. В. Минец, С. Ю. Лаврова, «”Мужское” и “женское” в аспекте коммуника тивного стиля автодокументальных женских текстов: способы и модели саморепрезен тации», Вестник Череповецкого государственного университета, том 4. С. 35–41, 2009. 8. Т. Николеску, «Женские индивидуальности русского зарубежья: русские писательницы во Франции», Frauenliteraturgeschichte, том 17. Fichtenwalde, 2003. 9. М. Рубинс, Вступительная статья и комментарий к «Зеркало: Избранная проза» И. Одоевцевой. М.: Русский путь, 2011. 10. А. А. Саакянц, Только ли о Марине Цветаевой? Воспоминания. М.: Аграф, 2002. 11. А. Н. Юркина, «Банальность как тема и как художественная стратегия в творчестве писательниц-эмигранток», Литература как форма социальной и индивидуальной 94 рефлексии: материалы ХIХ Всероссийской научно-практической конференции словесников. С. 70–76, 2016. 12. А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в 10 т. (Том 5, издание четвертое). Л.: Наука, 1978. 13. Г. В. Иванов, Собрание сочинений в 3 т. (Том 1: Стихотворения). М.:  Согласие, 1994. 14. «”Верной дружбе глубокий поклон”: Письма Георгия Адамовича Ирине Одоевцевой (1958–1965) (Публикация Ф.  А.  Черкасовой)», Диаспора: Новые материалы. V. СПб.: Феникс. С. 558–608, 2003. 15. Г. В. Адамович, Одиночество и свобода. (Составитель, автор предисловия и примечаний – Вадим Крейд). М.: Республика, 1996. 16. И. Одоевцева, Двор чудес: Стихи 1920–1921 гг. Пг.: Мысль, 1922. 17. И. Одоевцева, Десять лет. Стихи. Париж: Рифма. Издательство имени Ирины Яссен, 1961. 18. И. В. Одоевцева, На берегах Сены. СПб.: Азбука, 2017. 19. И. В. Одоевцева, На берегах Невы. СПб.: Азбука, 2017. 20. К. Т. Ясперс, Общая психопатология. (Перевод с немецкого Л. О. Акопяна). М.: Практика, 1997. 21. Г. Адамович, Литературные беседы // Звено. Кн. 1 (1923–1926). СПб.: Алетейя, 1998. Irina Odojevceva un Adamovičs, kurš “nav bijis” Ņevas krastos Georgijs Adamovičs ir viens no Irinas Odojevcevas memuāru “Ņevas krastos” (1967) un “Sēnas krastos” (1983) varoņiem. Neraugoties uz vienādo grāmatu apjomu un līdzīgo varoņa dalību autora dzīvē, pirmajā grāmatā G. Adamovičs ir minēts piecpadsmit reizes mazāk nekā otrajā. “Ņevas krastos” viņš ir metalīmeņa personāžs, jo dominējošās ir sentences. G.  Adamoviča tēls tiek projicēts A. Puškina laikmeta estētismā ar ārējā portretējuma palīdzību, viņa sejas vaibstos izceļot kontrastu. Savukārt “Sēnas krastos” kontrasta princips atklājas sižeta līmenī. G. Adamovičs parādās gan smieklīgās, gan ne visai patīkamās situācijās, taču vienmēr tiek raksturots kā izcils orators, savdabīgs kritiķis un dažādu sīkumu, kuros atklājas pati mūžība, cienītājs. Pēc drauga nāves I. Odojevceva uzņemas mītu grāvējas lomu un pieskaita viņu izcilākajiem krievu kultūras pārstāvjiem. Odoevtseva and Adamovich who “Was Missing” on the Banks of Neva Georgy Adamovich is one of the characters of Irina Odoevtseva’s memoirs On the banks of the Neva (1967) and On the banks of the Seine (1983). Despite the same volume of the books and equal participation of the protagonist in the author’s life, G. Adamovich is mentioned fifteen times less in the first book than in the second. In On the banks of the Neva he is a meta-level character, because the dominant position is given to sententiae. G. Adamovich’s image is projected into the aesthetics of A. Pushkin’s era with the help of an external portrait, highlighting the contrast in his features. In On the banks of the Seine, on the other hand, the principle of contrast is revealed at the plot level. G.  Adamovich appears in both funny and not very pleasant situations, but he is always described as an excellent orator, a peculiar critic and a lover of tiny details which hint at and reveal eternity. After the death of a friend, I. Odoevtseva assumes the role of a myth-scatterer and adds him to the most outstanding representatives of Russian culture. 95 Анна Возьняк Экзистенциальные и топографические аспекты геопоэтики .. Анна Возьняк Экзистенциальные и топографические аспекты геопоэтики в романах Ирины Одоевцевой Целью статьи является анализ проблем геопоэтики в романах «Ангел смерти», «Изольда» и «Зеркало» с точки зрения экзистенциальных проблем: культурной и духовной отчужденности эмигрантов. Рассматриваются черты поэтики романов, и прослеживается вопрос, как онтологические элементы влияют на образ простран- ства, как осуществляется парадигма «человек – место». Данная проблематика ви- дится также в аспекте новаторских эстетических тенденций прозы 30-хх гг. XX в. (кампа и массовой культуры). В романах автора доминирует городское простран- ство, топосы «городов памяти» (Москва, Петербург) и реальных городов (Па- риж, Ницца, Венеция). Важным выводом анализа становится обнаружение приема транслирования чувств героинь романов на описываемые объекты пространства. Ключевые слова: Одоевцева, урбанистическое пространство, «город памяти», топография, массовая культура. Ирина Одоевцева (Ираида Густавовна Гейнике) принадлежит к моло- дому поколению эмигрантской русской литературы [1; 2: 3–18]. По темати- ческому характеру ее проза может считаться «бытовой», поскольку показы- вает «пространство повседневности» жизни эмигрантов. В эстетическом плане ее прозу можно признать экзистенциальной, и, как отметила Мария Рубинс, прозой с «новой интонацией», в которой Одоевцева следует евро- пейскому модернизму [3: 11; 4: 25; 5: 3–6] и отображает абсурдность и ил- люзорность человеческого бытия. В образе дисгармонического мира героев, беженцев и изгнанников, доминирует обычное кризисное состояние, стал- киваются счастье и трагедия, жизнь и смерть. У Одоевцевой в обрисовке эк- зистенции, вызванной самой реальностью эмигрантской жизни, выявляется аксиологическая дезориентация и дилемма обособленности изгнанников [6: 259, 4: 7] 1. Ее романы говорят о трагической судьбе, «от которой нельзя уйти» [7: 634] и отчужденности эмигрантов [8: 5–28]. На этом фоне труд- ной и в некоторой степени мелодраматической картины жизни, экстремаль- ных событий (убийства, самоубийства и смерти) постигается человеческая природа и загадка бытия. Художественное осмысление этих экзистенциаль- ных тем обнаруживает проблематику геопоэтики у Одоевцевой. Вопрос, 1 Дж. Спендель, утверждает, что «героини Ирины Одоевцевой находятся в чужой действительности, не пускают корней во Франции, и ни одна из них не привязыва- ется к этой земле» [6]. https://doi.org/10.22364/ruslat.9.09 96 как в романах Одоевцевой географическое пространство (в основном, го- родское) сочетается с экзистенциальными и аксиологическими элементами и в чем заключаются особенности этой зависимости, будет объектом иссле- дования в данной статье. Представим несколько вводных контекстов этой проблемы, пока еще не исследованной, но касающейся главных признаков, как эстетики, так и геопоэтики в прозаическом творчестве Одоевцевой. Тематическим новаторством писательницы, что подчеркивают исследова- тели [9: 4; 10: 195–197], являются затрагиваемые впервые в ее романах темы. Одна из них – это вопрос молодежи подросткового возраста, прослеживае- мый по-новому, с намерением углубиться в психику молодых героев и ото- бразить их столкновение с новым временем, с аксиологическими аспектами жизни в чужом пространстве [12: 294]. Одоевцева поднимает одновременно табуированные темы молодежного возраста, показывая внутренний мир ге- роев, нередко посредством пограничных состояний: сновидений, мечтаний и фантазирования. Вопреки канону литературы зарубежья и в отличие от тра- диционализма старших писателей, например, Ивана Бунина, Бориса Зайцева, в своих романах писательница отрекается от сугубо развернутой психологи- зации в описании героев (хотя они обладают глубокими внутренними пере- живаниями), прибегая к стилистике сжатости и бихевиоризма, в чем, безус- ловно, ощутима не чуждая автору поэтика литературной школы акмеизма. В романах, затрагивающих жизненные проблемы эмигрантской мо- лодежи, писательница, отображая бытовой и экзистенциальный фон, не избегает размышлений на тему географического пространства, но демон- стрирует его довольно своеобразно и по-новому. Героиня романа «Ангел смерти» (1928), 14-летняя Люка, ученица парижского лицея, взрослеет, и в ночных фантазиях ей явится Ангел смерти. Ассоциация со стихотворением Лермонтова «Ангел смерти» (1830)2 указывает на популярность именно Лермонтова в среде молодых писателей, которые следовали ему, а не пуш- кинской традиции, распространенной среди старшего поколения [4: 24]. Фигура Ангела смерти предвещает трагическую линию романа и мотив смерти беременной сестры героини. В свою очередь, «Изольда» (1929) – это своего рода продолжение предыдущего романа, рассказ об убийстве 15-летней Лизой и Андреем англичанина Кромуэля. В этой трагической любовной истории, законченной двойным самоубийством, олицетворя- ется модель трагической любви Тристана и Изольды из древнекельтской легенды3. «Зеркало» (1939)  – третий роман-трагедия, связан с первым романом именем героини. История взрослой уже Люки, двадцатиоднолет- ней кинозвезды, которая покинула мужа Павлика Дэль и стала любовницей 2 Люка читает Лермонтова: «Есть Ангел смерти; в грозный час/ последних мук и расставанья / Он крепко обнимает нас, / Но холодны его лобзанья» [11: 252]. 3 В романе «Изольда» героиня говорит: «Тристан умирал»  – говорила Лиза Ан- дрею – Он звал Изольду, она не успела приехать. Она плыла на корабле. А он уже лежал мертвый. И она легла рядом и обняла его и умерла тоже…» [11: 352]. 97Анна Возьняк. Экзистенциальные и топографические аспекты геопоэтики .. французского режиссера Тьери Ривуара, также кончается самоубийствен- ной смертью любовников4. Прозе Одоевцевой, как и другим представителям молодого поколения эмигрантских писателей, в частности, Нине Берберовой, Борису Поплав- скому, Василию Яновскому, Владимиру Варшавскому, свойственны нова- торские эстетические тенденции [13: 193]. В данном случае речь идет о некой экзистенциальной ноте, ощутимой в прозе «младших» прозаиков. Для письма Одоевцевой характерен отказ от литературного канона «стар- ших», четкая параллель к европейским направлениям и новой литератур- ной эстетике, в том числе эстетике кампа, примером чего является роман «Изольда» и гораздо больше роман «Зеркало» [14: 92]. В «Зеркале» ав- тор ориентируется, например, на стиль сценариев, употребляя прием кине- матографичности, основанный на монтаже сцен, мозаике образов-кадров, используемый довольно широко в прозе того времени5. Примечательно и то, что писательница обращается к «камповой чувствительности», созда- вая картину «гламурного мира» современности6, но заодно прибегает к тональности трагедии. В этом плане нового литературного подхода к видению мира интересна также геопоэтика прозы Одоевцевой и отображение городского простран- ства. Следует отметить, что восприятие урбанизма в ее прозе соответствует новым взглядам на современный европейский город тридцатых годов XX века. Географическое пространство романного мира Одоевцевой формиру- ется в тесной зависимости от названных выше закономерностей литератур- ной эстетики, а также философских, экзистенциальных и аксиологических признаков. Необходимо подчеркнуть, что в современном литературове- дении, городская тема неразрывно связана с анализом культурных, об- щественных и социальных изменений города, происходящих в течение времени. Так, эту теоретическую проблематику, в  культурологическом ракурсе, видели исследователи, в частности, Джордж Симмель и Вальтер Беньямин, которые объединяли образ города в литературе с рассужде- ниями о развитии его материальной и духовной культуры [20: 472–473]. 4 Г. Адамович написал рецензии на все три романа Одоевцевой. Он высказался об «Изольде» весьма положительно, писав в рецензии на роман, в отличие от мнения других критиков: «Вся эта трагическая и жалкая история написана как бы одним росчерком пера; без задержек или усилия, очень талантливо...» (см. Адамович, ИР, № 44, 1929: 14). Роман «Ангел смерти» также был восторженно принят иностран- ными читателями, в противовес прохладной русской критике. Его английский пе- ревод удостоился литературной премии, а «в британской прессе Одоевцеву срав- нивали с Кэтрин Мэнсфильд» [4: 25]. 5 Кинематографический способ описания появляется, например, у Михаила Осор- гина в историческом романе «Сивцев Вражек» или у Тэффи в «Авантюрном романе». 6 Поэтика кампа, по Сюзан Зонтаг,  – это род эстетизма, изощренности, видения мира как эстетического явления, однако не в плане красоты, но стилизации; культ ненатурального, утрированного и искусственного, то есть манерного [15: 311]. 98 Итак,  литературное изображение города надо воспринимать в единстве с его разными культурными аспектами. Вспомним, что Одоевцева, уехав из России в 1922 году, коротко пребы- вала в Берлине7, затем в эмиграции жила в основном в Париже, а во время оккупации Парижа гитлеровцами – в Биаррице. Опыт города писательница унаследовала также от Латвии и России, в частности, таких городов, как Рига, где она родилась, затем столичных городов, Москвы и прежде всего Петербурга, где жила некоторое время до эмиграции (а потом с 1990 года после возвращения в Россию). Урбанистическое пространство ее романов проявляется в разнообразных формах. Во-первых, в буквальном плане ге- ографии: имеется в виду тип широко описываемого пространства, состав- ление которого, как правило, обозначается посредством топографических координат. Чаще всего этот прием касается Парижа, где в основном про- исходит действие романов. К  этому типу обнаруженного пространства можно причислить также урбанистическое пространство многих других городов: Биарриц, Пасси, Венеции, Фекана8. Урбанизм, образ специфиче- ски увиденного писательницей города, является очень важным фактором повествовательной техники ее прозы. Одоевцеву интересуют городские картины и современная «душа города», который она видит по-своему. Об- ратим внимание на один из многочисленных примеров описания автором города. Так, например, видится Венеция, в которой очутилась Люка, геро- иня романа «Зеркало»: Это Венеция. Это площадь св. Марка. Это венецианские голуби. Это крылатый лев. Все, о чем она так много мечтала, копя, складывая мечту на мечту, как рубашки в бельевом шкафу <...> И вот венеци- анские булыжники под ее ногами, венецианские голуби на ее плечах, золотые крылья венецианского льва в голубом небе над ней. Все, как рассказывал Тьери. Венеция... Конечно, это Венеция, как на картин- ках и в рассказах. Но без Тьери жизнь не жизнь и Венеция не Вене- ция. <...> Венеция всем своим прошлым, всей своей славой и вели- колепием, дворцами, картинными галереями, всеми своими гидами и туристами упрекает ее. Даже тенями Жорж Занд и Мюссе [11: 565]. 7 В книге воспоминаний «На берегах Сены» автор заявляла: «В Берлине я живу одна на положении «соломенной вдовы». Георгий Иванов вот уже неделя, как уе- хал в Париж, повидать свою маленькую дочку Леночку, ну и конечно, свою первую жену» [16: 9]. 8 Возможность передвижения в пространстве свойственна неимоверно активным героям писательницы. Однако это типично и для ее собственной жизни. Эпоха способствовала движению, путешествиям эмигрантов в разные уголки мира и раз- ные города. Свидетельством могут быть, например, письма 50-х гг. XX в. Георгия Адамовича Одоевцевой из таких городов, как Ницца, Гренобль, Париж, Манчестер, где Адамович работал на профессорской кафедре [17: 464–552]. Одоевцева пере- писывалась с Адамовичем, когда она перебралась из Йера в Ганьи. 99Анна Возьняк. Экзистенциальные и топографические аспекты геопоэтики .. В этом, довольно аскетическом способе восприятия и изображения го- родского пространства, топография явно сочетается с онтологической по- доплекой. По сути, это не «географический мимезис», но прежде всего художественная картина места. Приведенная цитата указывает на часто использованный писательницей прием повествования, в котором знаки и типичные реалии города являются органической частью духовного мира героини, а их значение актуализируется под влиянием ее настроения, си- юминутных переживаний и эмоций, чаще всего печальных. Связь геогра- фического места с человеком, его жизнью и чувствами явствует здесь очень выразительно. У Одоевцевой это основной «опыт города», видение кото- рого в романе «Зеркало» наступает сквозь призму актуального состояния психики героини. Так, очевидна психическая взаимозависимость внутрен- него мира и образа, который созерцает в данный момент героиня. В рас- сказе указывается на меняющиеся оттенки чувств героини. Венеция, город мечтаний, который она так хотела увидеть, в действительности становится совершенно другим, противоположным городом, функционирует как фаль- шивый и «не Венеция», из-за личных недоразумений с Тьери, ее любов- ником. В сознании героини на самом же деле наступает переосмысление сущности топоса Венеции. Во-вторых, в романах писательницы отмечено узкое географическое пространство, ибо рассказчик только называет пространственные геогра- фические места, например, курорт Шамони в восточной Франции, Трувиль, Монте-Карло, Ниццу, Льон. Кроме того, в географическую карту простран- ства, с чисто «географическими знаками», включаются также европей- ские города: Брюссель, Остенда (например, в романе «Изольда»). Нахо- дившиеся в постоянном движении герои, которых можно считать героями дороги, охватывают географически огромное пространство. Возможность передвижения в пространстве доставляли героям и героиням блага тогдаш- ней цивилизации: автомобили, мотоциклы, самолеты. Эти достижения сим- волизируют власть человека над пространством и выражают характерный, рождающийся в той эпохе культ скорости [11: 499]. Третью разновидность пространства в романах Одоевцевой – образуют города, отображенные в плане памяти, то есть увиденные заново, благодаря воспоминаниям героев. Это города, которые существуют обычно в  мире детской памяти, присутствуют в фантазиях. В данном случае можно го- ворить о «ностальгическом хронотопе» / «идиллическом хронотопе» и «утраченном рае»9. Дети и подростки совсем по-другому, чем взрослые, помнят Россию, в основном смутно и, конечно, вспоминают ее иногда даже 9 Автор монографии пишет: «<...> писатели стремились прежде всего запечатлеть Россию ушедшую. Во многих художественных произведениях, ставших шедеврами русской прозы ХХ столетия, в талантливой публицистике ощутимо присутствие мифологемы «утраченного рая», весьма многогранно проявляющейся: это харак- терное свойство прозы Ив. Бунина, Ив. Шмелева, Б. Зайцева, Л. Зурова, В. Набоко- ва и др.» [19: 31]. 100 ущербно. Поэтому город в их восприятии становится прежде всего нере- альным феноменом и «воображаемым» местом. В маленькой квартире в Пасси, где жила семья героини «Ангела смерти», на кухне часто велись разговоры за чаем о России, Москве и Петербурге. Эта тональность пове- ствования у Одоевцевой напоминает бунинские ностальгические фразы, в которых уныло звучит чувство утраты: «Это было в России». У Одоевце- вой же читаем о воспоминаниях молоденьких героинь: Там в России в России, дом был большой и старый. За окнами лежал белый сверкающий снег, от него даже вечером было светло в комнатах. Люка садилась в зале на холодный, скользкий пол. Подве- ски на люстре тихо звенели; темные пустые зеркала поблескивали, а за окном в морозном небе гуляла луна со звездами, как курица с цы- плятами. Люке было страшно [11: 217]. Чаще всего в этом типе иллюстрации вспоминаемого урбанистического пространства появляются мотивы Москвы и Петербурга, в особенном «го- родском тексте» [18: 259–367] как основные «города памяти», которые представлены в парадигме субъективного видения и, по сути, «искажен- ного образа». Москва, восстанавливаемая по памяти героини-подростка в романе «Изольда», подвергается очевидной мифологизации, даже пред- стоит в ареоле своего рода сказочной экзотики: «Москва». Она закрыла глаза, стараясь представить ее себе. Снег, снег. Снег. Белый, легкий, сверкающий. От него все бело и все свер- кает. Снег лежит на земле, на крышах. Летает в воздухе. Это она пом- нит, а дальше... дальше все путается. Она ясно видит Москву, детскую свою Москву, но ведь это тоже ненастоящая Москва. Широкие ули- цы под снегом, Кремль и рядом желтая высокая китайская пагода и немного дальше сад, в нем растут пальмы, на них кокосовые орехи <...> По улицам ходят трамваи, летят санки, запряженные рысаками, бегают длинноногие страусы <...> Да, такую Москву она помнит. Москву, в которую врывались тигры, миноносцы, попугаи из от- цовских плаваний, из отцовских рассказов. Отец Лизы был морским офицером [11: 397–398]. В этом описании Москвы опять пересекаются детские воображения, ил- люзия и топографические детали столичного города, затем фантастический образ транслируется на реальные городские знаки, впоследствии возникает своеобразная мифопоэтика Москвы. Особенно показателен в этом плане интересный прием рассказа, когда на картину Москвы, которую вспоми- нает героиня, наслаиваются осколки образов, оставшихся в ее памяти, свя- занные с отцом и его экзотическими морскими путешествиями. Сходным образом, то есть совместимостью «реальных» и нереальных черт города, специфически рисуется «петербургский текст» и картина Петербурга 101Анна Возьняк. Экзистенциальные и топографические аспекты геопоэтики .. также в памяти Люки («Ангел смерти»): «Петербург... Разве можно за- быть?... Петербург... И закрывает глаза. <...> Белый, чистый, сияющий снег, все белое и все сияет. Улицы, крыши домов, воздух. <...> В маленьких, легких санках сидят дамы в соболях, в горностаевых шубках. Красные розы лежат на их коленях. <...> И Люка тоже летит в узких санках вниз по широкой снежной улице <...>. По тротуару проходят офицеры, волоча сабли и звеня шпорами. Высокие, красивые, стройные. <...> – Это Нева, – говорит тетя. – Это Нева, Люка» [11: 223]. В восприятии Петербурга героине запомнился счастливый зимний Пе- тербург, и как будто осуществилась традиционная у писателей эмигрантов мифологизация города, понимаемого как «утраченный рай». Одоевцева, сосредотачивая внимание своей героини на идиллическом топосе зимы и снега и создавая картину радостного зимнего русского пейзажа, вписыва- ется в сферу типичной в среде эмигрантов положительной памяти о городе. Топос зимы и эстетический эффект, идущий от него, оказался особенно близок героиням писательницы, вспоминавших период детства в символи- ческих русских городах. Внимания заслуживает также знаменательный для прозы Одоевцевой противоположный феномен мотива детства. Весьма интересно, что у нее появляется иногда опровержение мифа счастливого детства, который в эмиграции у прозаиков старшего поколения приобрел немаловажное зна- чение. Люка из «Ангела смерти» в общем смутно помнит Россию, Москву, Петербург, и вообще как будто утратила время детства, от которого оста- лись лишь осколки. Мотивы памяти детства часто встречаются у Одоевце- вой не только в перспективе утраченного рая, но детства, вспоминаемого во фрагментах, запомненного селективно посредством деталей, что и явля- ется вообще спецификой человеческой памяти. Это детство далекое, в ос- новном, онейрическое, миф и реальность в нем соединены. Подчеркнем, что эмигрантские девочки и мальчики, рано покинув Рос- сию и забывая детство, забывают заодно и русские города. Люка заявляет: «Я ничего не помню о России <...> Не помню; я была маленькой, когда мы уехали» [11: 222]. Таким образом, Одоевцева, с одной стороны, деми- фологизирует и опровергает миф счастливого детства в понимании тол- стовского социального-культурного архетипа и восприятия детства как идиллии, представляя далеко не счастливую парадигму детства: «Это все выдумки про “золотое детство”, говорит Люка». С другой стороны, писа- тельница остается верна каноническому образу детства и приему детского сознания, доминирующего в памяти о покинутой России. На фоне этих рассуждений на тему архетипа детства интересным спо- собом видения города у Одоевцевой, с использованием феномена памяти, 102 является образ Константинополя, который мелькает в воспоминаниях Лизы об отце, морском офицере, которого матросы утопили в море. Ге- роиня «Изольды» понимает город полностью сквозь призму детского со- знания. У нее возникают ассоциации Константинополя с морем и небом, так как мать ей сказала, что умерший отец теперь «на небе»: «А когда они уехали в Константинополь, Лиза поняла – папа живет там, далеко, где море встречается с небом» [11: 398]. В этом приеме коррелирования значений, слияния реальности и нереальности, можно заметить кое-какие элементы магического реализма. В указанной раньше иллюстрации Венеции в романе «Зеркало» использовался почти тот же прием «перенесения смыслов». Описываемые города вследствие такой техники рассказа являются преиму- щественно пространством воображения, символизируют нереальность и на самом деле становятся фальсификацией настоящих городов, предстоят лишь как фантом, как призрак. Русские города указаны в основном сквозь призму памяти; в изображе- нии же эмигрантских городов преобладает прием топографизма. Главным образом, межвоенный Париж, который наиболее тщательно отображается в прозе Одоевцевой, указан при помощи, прежде всего, топографического метода. Называются городские топонимы, в том улицы и площади (самый известный проспект Парижа Елисейские поля [11: 93–114], площадь Тро- кадеро, Монпарнас, другие достопримечательности: Люксембургский сад, Булонский лес, Версаль, Лувр, Монмартр, Эйфелева башня, Пантеон, гроб- ница Наполеона, затем зоологический сад, рыбий музей [11: 582]). В романе «Зеркало» используется типичный прием рассказчика flâneur, гида по городу: И начинается фантастический день, один из тех дней, которые описывают в сказочном путеводителе, где реальность переплетается с нереальностью, где все двери открыты в мир надежды и гиду пла- тят обещанием спасения <...> Обязанность гида исполняет Люка. Гробница Наполеона, Пантеон, Париж с высоты Эйфелевой башни и Лувр. Лувр – тяжелый этап. От усталости, от мелькания картин Люку мутит и голова кружится [11: 582]. Итак, иллюстрация городского парижского пространства в романах Одоевцевой отличается, во-первых, отсылкой к типичному топографиче- скому методу. Во-вторых, внимание рассказчика сосредотачивается в описа- ниях зачастую на образах, в которых скрывается определенная семантика, явствует ценностная ориентация, сопряжение увиденного с ощущениями героев. Этим самым указывается ирреальное пространство и как будто unreal city. К этой «ирреальной действительности» и прибегла Одоевцева в «Зеркале», указывая чувства героини гида. Подчеркнем, что вопрос «не- реальности города» часто затрагивается в современных исследованиях городской проблематики [21: 486]. Целесообразным представляется на- звание еще одного варианта видения города Одоевцевой. В романе «Зер- кало» Париж обрисован в основном фрагментарно, штрихами увиденных 103Анна Возьняк. Экзистенциальные и топографические аспекты геопоэтики .. образов, которые напоминают кинематографические кадры. Обнаружива- ется таким способом почти ейдетическая манера выражения (гр. eidos  – образ), т. е. техника использования образной памяти рассказчика. Здесь видна не только «кинопоэтика», не чуждая Одоевцевой, которая «писала киносценарии и интересовалась новым медиум» [3: 22]. Ощутимо также типично зрительное восприятие мира, но и одновременно своеобразная ге- опоэтика в описании городского пространства. К примеру, укажем на эле- менты своеобразного ейдетического описания и ощущения Люки: Она смотрит на улицы, на дома, на людей, она старается все за- помнить <...> Все – как автобус заворачивает за угол, как дама в ро- зовой шляпе покупает персики с лотка, как велосипедист чуть не наехал на собаку. Ей кажется, что люди и предметы, все, на что она смотрит, вырезывается какими-то невидимыми острыми ножницами из общей картины. Пересыпанное солнечными искрами, как нафта- лином, укладывается навсегда в память, а на месте, где были люди и предметы, остается солнечное пятно [11: 469]. В этом фрагменте получается эффект как будто «отстранения» про- странства. Обратим внимание на следующий интересный прием отобра- жения городского пространства. Время перед смертью беременной Люки, которая расстроена и полна отчаяния, обозначено сумасбродной поездкой героини на автомобиле. Этот образ перекликается с предсмертными ощу- щениями Анны Карениной перед самоубийством. В романе «Зеркало» писательница почти не поменяла смыслового клише толстовской сцены самоубийства (в «Ангеле смерти» также встречаются интертекстуальные отсылки к Толстому). Героиня Люка находится в меняющемся городском пространстве, в реальных городах: Фекане в Нормандии (Fécamp), затем в Париже, наконец, в воображаемой весенней, обсаженной цветущими яблонями белой Венеции. Тут она пребывала весною вместе с Тьери, при- нимала участие в киносъемках, и поэтому живая память «белого города» осталась в ее сознании. Новаторство авторского подхода, по нашему мне- нию, наблюдается в том, что в повествовательной стратегии появляется образ «путешествия во времени и в пространстве». В отличие от часто встречаемого рассказчика типа flâneur, тут представлен другой тип субъ- екта. Героиня не просто гуляет по городским улицам, но видит и созер- цает город из машины; подчеркивается впоследствии осваивание герои- ней города и пространства благодаря автомобилю и скорости. Заодно в этом повествовании проскальзывает еще и «поток сознания», с указа- нием быстро мелькающих эмоций Люки, которая ожидает возвращения своего любовника, и все время при этом помнит и сильно переживает его измену. Вследствие этих варьирующихся перемен настроения героини, прежняя картина светлого города, «солнечного пятна», в ее восприятии диаметрально меняется. Когда она въезжает в Фекан, видит уже совсем другой город: 104 Тяжелый, мрачный собор на площади. Кафе, банк, магазины. В тот день на площади был базар, и пестрые палатки придавали ей какой-то средневековый вид. Но теперь она была пуста и скучна. С моря за- пах, острый и соленый <...>. Она едет по узким улицам мимо бене- диктинского монастыря [11: 592]. В отображении писательницей художественного мира предпринята по- пытка осознать и осмыслить новую французскую географическую почву посредством объединения топографизма с эмоциональной сферой персо- нажей и усиления онтологических значений. Важна еще одна черта сво- еобразной философии города у Одоевцевой, то есть сильное увлечение закономерностями и некоторыми аспектами сознания массовой культуры первой половины XX века, что не всегда одобрялось критиками, но вы- зывало интерес читающей публики [4: 25]. Поэтому пространственные атрибуты перекликаются в ее прозе с чертами массовой культуры. В ро- манах автора называются модные и шикарные рестораны («Максим» в центре Парижа, открытый в 1893 Максимом Гайяром (с желтым диваном, на котором всегда сидят Люка и Тьери в «Зеркале»), ресторан Табарен в 11  округе, названный в честь уличного актера и автора фарсов Антуана Табарена, кинематографы на Ламотт-Пикэ, Галери Лафайет, известный па- рижский универсальный магазин. Роман «Зеркало» конца 30-х гг. XX в. выстраивает картину пространства и стиля Западной Европы, с ее техниче- скими новинками, модой, джазом, стилем поведения и влиянием тогдашней культуры – это, в частности, дансинги, гостиницы, кинематограф [22: 637], упоминание о фильмах Чарли Чаплина, актрисах, например, Грете Гарбо. Поэтому в романе сугубо реалистически отображается вся атмосфера шумного Парижа, парижский лоск и гламур 30-х годов XX века. Интересным приемом отображения геопоэтики у Одоевцевой является также контраст между своей страной и чужой, что видно на примере как русских героев, так и англичанина Кромуэля («Изольда»). Так, оказыва- ется, что феномен «свое  – чужое» становится общим переживанием для людей разных наций, у которых разрушается прежний освоенный мир, утрачивая форму и свет, ибо знакомое географическое «свое место», в ре- алиях чужой действительности, кажется бесформенным и несуществую- щим. Так, парадигма «свое – чужое» обнаруживается не только у русских героев, но также и в английском менталитете. Англичанин Кромуэль про- тивопоставляет родную зеленую Шотландию «неприличному Биарриц»: Всему виной Франция. Да, всему виной Франция. Разве он был та- ким дома. <...> Он вспомнил зеленые луга Шотландии, замок с большими, ква- дратными, торжественными комнатами, Итон, где он учился зимой. <...> А тут в Биаррице какая-то сумасшедшая, веселая и неприличная жизнь. <...> И вечный шум океана. И раздражающий воздух [11: 327]. 105Анна Возьняк. Экзистенциальные и топографические аспекты геопоэтики .. Подводя итоги, следует отметить, что художественный мир романов Одоевцевой  – это мир нереальный, условный и иллюзорный, как писал Гайто Газданов в рецензии на роман «Зеркало» [23: 638]. Это quasi-реаль- ность, можно добавить. Такой образ мира, казалось бы, прекрасной и бле- стящей современности, однако с трагической и бренной жизнью изгнанни- ков, гибелью и смертью, влияет на видение писательницей геопоэтики и в основном урбанизма. Эти феномены формируются в поэтике ее романов в тесной зависимости от человеческой экзистенции. Литература 1. Э. И. Боброва, Ирина Одоевцева: поэт, прозаик, мемуарист: Литературный портрет. Москва: Наследие, 1995. 2. А. П. Колоницкая, «Все чисто для чистого взора». Беседы с И. Одоевцевой, Москва: Воскресение, 2001. 3. М. Рубинс, «Парижская проза Ирины Одоевцевой». И. Одоевцева. Зеркало. Избранная проза, Москва: Русский путь, C. 5–26, 2011. 4. М. Рубинс, «Стиль Ирины Одоевцевой». И. В. Одоевцева На берегах Невы. Романы. Рассказы. Стихотворения, Москва: Эксмо, C. 13–34, 2012. 5. И. Кедров. «Возвращение Ирины Одоевцевой». И. Одоевцева, На берегах Невы…, Москва: Художественная литература, C. 3–6, 1989. 6. G. Spendel, «Мотивы изгнания в творчестве Ирины Одоевцевой». Słowianie Wschodni na emigracji. Literatura, kultura, język. Studia i szkice slawistyczne, Opole. X, C. 257–263, 2010. 7. В. В. Варшавский (2011). «И. Одоевцева. Изольда. Роман, Изд. Москва. Париж 1930». И. Одоевцева. Зеркало. Избранная проза, Москва: Русский путь, C. 634– 637, 2011. 8. Е. Витковский «Мне нравятся неправильности речи...». И. Одоевцева, Избранное, Москва: Согласие, C. 5–28, 1998. 9. О. Р. Демидова. «Женская проза и большой канон литературы русского зарубежья». Женская проза русской эмиграции, сост., вступ. статья и комм. О. Р. Демидова, СПб: РХГИ, C. 3–18, 2003. 10. О. Р. Демидова, «Писательницы русской эмиграции: Дважды другие». Изгнание как посланье: эстезис и этос русской эмиграции, СПб: Русская культура, C. 194– 207, 2015. 11. И. В. Одоевцева, Зеркало. Избранная проза, Москва: Русский путь, C.  634–637, 2011. 12. Е. С. Померанцева, «Одоевцева Ирина Владимировна». Литературная энцикло- педия русского зарубежья 1918–1940. Русские писатели, Москва, C. 294–297, 1997. 13. В. В. Варшавский, Незамеченное поколение, Москва: Русский путь, 2010. 14. А. Возьняк, «Анатомия чувства и новая повествовательная стратегия в кинемато- графической мелодраме “Зеркало” Ирины Одоевцевой». Культура русской диаспоры: судьбы и тексты эмиграции. Сборник статей под ред. А. Данилевского, С. Доценко и Ф. Полякова, C. 89–99, Vienna, 2016. 15. S. Sontag, «Notatki o kampie», Literatura na Świecie, № 9, C. 307–323, 1979. 16. И. В. Одоевцева, На берегах Сены, Москва: АСТ: АСТ, 2009. 17. «Эпизод сорокалетней дружбы-вражды. Письма Г. В. Адамовича И. В. Одоевцевой и Г. В. Иванову (1955-1958)». «Если вообще возможно за границей...». Эпоха 106 1950-х гг. в переписке русских литераторов – эмигрантов, сост., пред. и примечания О. А. Коростелев, Москва, C. 449–552, 2008. 18. В. Н. Топоров, «Петербург и “Петербургский текст” русской литературы (Введе- ние в тему)». Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифо поэти- ческого. Избранное, Москва: Изд. группа Прогресс – Культура, C. 259–367, 1995. 19. В. Т. Захарова, Универсалии в русской литературе XX века (Серебряный век и русское зарубежье, Нижний Новгород, Мининский университет 2019. 20. E. Rybicka, «Geopoetyka (o mieście, przestrzeni i miejscu we współczesnych teoriach i praktykach kulturowych». Kulturowa teoria literatury. Główne pojęcia i problemy, Kraków: Universitas, C. 471–490, 2006. 21. E. Rybicka, Modernizowanie miasta. Zarys problematyki urbanistycznej w nowoczesnej literaturze polskiej, Kraków: Universitas, 2003. 22. В. Мирный (В. Яновский), «Ирина Одоевцева. Зеркало. Роман, Изд. Petropolis (Bruxelles)». И. Одоевцева. Зеркало. Избранная проза, C. 637–638, 2011. 23. Газданов, «Ирина Одоевцева. “Зеркало”. Роман, Брюссель 1939». И. Одоевцева, Зеркало. Избранная проза, C. 638–639, 2011. Ģeopoētikas eksistenciālie un topogrāfiskie aspekti Irīnas Odojevcеvas romānos Raksta mērķis ir analizēt ģeopoētikas problēmas Irinas Odojevcevas romānos “Nā- ves eņģelis”, “Izolde” un “Spogulis”, raugoties no eksistenciālo problēmu viedokļa: emigrantu kultūra un garīgā atsvešinātība. Rakstā aplūkotas romānu poētiskās īpatnības un jautājums, kā ontoloģiskie elementi ietekmē telpas tēlu, kā tiek realizēta paradigma: cilvēks – vieta. Šī problemātika aktualizējas arī 20. gs 30. gadu inovatīvo estētisko ten- denču aspektā (kampa un masu kultūra). Autora romānos dominē pilsētas telpa, pil- sētu-atmiņu toposi (Maskava, Pēterburga) un reālās pilsētas (Parīze, Nica, Venēcija). Raksta autore secina, ka romāna varoņu jūtas tiek translētas uz aprakstītajiem telpas objektiem. Existential and Topographic Aspects of Geopoetics in Irina Odoevtseva’s novels The aim of the article is to examine the issues of geopoetics in the novels: Angel of Death, Isolde and Mirror. The article addresses the issues of existential, cultural and spiritual alienation of the emigrants. The focus is on the qualities of the poetics of these works, on the problem of how ontological elements condition the way in which geographic space is depicted, as well as on how the paradigm of dependence between man and place is realized. At the same time, the problem of geopoetics is perceived from the perspective of the innovative tendencies of Odoevtseva’s prose, especially in terms of camp aesthetics and the semiotic dimension of the European mass culture of the 1930s. The author’s novels are dominated by urban space, showing the topoi of ‘cities of memory’ (e.g. Moscow, St. Petersburg), as well as real cities (e.g. Paris, Nice, Venice) with their topographical marks and features. The analysis reveals one of the important conclusions about geopoetics in Odoevtseva’s prose: it employs a technique of translating the characters’ feelings onto the described spatial objects. 107 Федор Поляков Пражский след московского «Мусагета» .. Федор Поляков Пражский след московского «Мусагета»: Семен Рубанович в письме Эллиса (1933)1 В статье рассматриваются взаимоотношения поэта-символиста, переводчика и публициста Эллиса (Льва Кобылинского) и литератора Семена Рубановича, пред- ставителя молодого поколения, связанного с московскими символистскими круга- ми. На основании упоминания имени Рубановича в письме Эллиса к художнику Н. В. Зарецкому (1933) выясняется факт переписки Эллиса с Феодосией (Фанни) Гессе, урожденной Рубанович, сестрой его прежнего соратника и ученика. Эта ин- формация позволяет прокомментировать некоторые упоминания о Семене Руба- новиче в воспоминаниях Андрея Белого, а также дополнить наши сведения о пре- бывании семьи Гессе в Праге. Ключевые слова: Эллис (Лев Кобылинский), Семен Рубанович, Павел Гессе, Феодосия Гессе, русские организации в межвоенной Праге, символистские кружки в Москве. Семен Яковлевич Рубанович (1888–1930), один из московских лите- раторов, в первые два десятилетия XX в. тяготевших к символистскому направлению, все еще остается для нас «малозаметным поэтом и крити- ком»  [1], хотя за последнее время было выявлено немало сведений, кото- рые могут послужить основой для изучения его биографии и литератур- ного наследия [2]. Имя Рубановича часто встречается среди участников сменяющих друг друга символистских инициатив, собраний и журфиксов, как «Общество Свободной Эстетики» или кружок «Молодой Мусагет», посвященный «исследованию проблем эстетической культуры и символизма в искус- стве» [3]. Одним из наставников Рубановича был поэт, публицист и пере- водчик Эллис (Лев Кобылинский, 1879–1947). Поскольку Андрей Белый упоминает Рубановича уже в перечне «аргонавтов» сезона 1903–1904  г. [4], это означает, что Эллис и Рубанович регулярно общались друг с дру- гом на протяжении около восьми лет  – вплоть до отьезда Эллиса в Гер- манию 18 сентября 1911  г. (по старому стилю). В мемуарной зарисовке С. Н. Дурылина, почитателя и друга Эллиса, тот даже пытался благотворно 1 За содействие при подготовке статьи выражаем глубокую признательность Лукашу Бабке (Прага), Елене Глуховской (С.-Петербург), Александру Соболеву (Москва), Анне Хульч (Вена), Юлии Янчарковой (Прага). https://doi.org/10.22364/ruslat.9.10 108 воздействовать на своего младшего соратника: «Эллис укорял его в лег- комыслии, в пристрастии к “дамам”, в лености, но ценил в нем поэта и ма- стера»  [5]. Эти поучения не достигали цели не только из-за сибаритских склонностей самого Рубановича, но и благодаря щедрости его отца, кото- рый «приобрел большой доходный дом на Чистых прудах в Лобковском переулке и дал возможность своему любимому сыну Сене всецело отдаться поэзии и ублажать изысканными ужинами московских символистов: Баль- монта, Белого, Брюсова, Балтрушайтиса и др.»  [6]. Общение с Эллисом имело, конечно, не только дружеское, но и мировоззренческое основание: «О, это отнюдь не были все бодлерианцы, хотя для многих из них Бодлер был “одна из самых дорогих святынь”, как выразился член кружка поэт Ру- банович, в своей рецензии в “Весах”,  – но это были люди, объединенные общностью поисков символического миросозерцания, как той новой и вме- сте вечной формы сознания и творчества <…>» [7]. Рецензия Рубановича на перевод Бодлера Арсением Альвингом (А. А. Смирновым), содержавшая запомнившиеся Дурылину слова, была одобрена Эллисом и отправлена им В. Брюсову для публикации в «Весах» (1908. №  6. С. 69–71), с письмом Эллиса на оборотной стороне, в котором утверждается такая творческая генеалогия рецензента-единомышленника: «Что касается Рубановича, то он всецело воспитан мной и А. Бе- лым. Он хорошо знает всего Бодлэра, Верхарна (частично), Шопен- гауэра, некоторых современных немецких поэтов. В общем, он мог бы быть полезным для «Весов» не меньше В. Го- фмана. За его глубокую искренность, убежденность и честность я ру- чаюсь, как за испытанные качества моего доброго друга. По направлению в рус. литературе он вполне наш…» [8]. Отъезд Эллиса в Германию навсегда прервал их общение с Рубановичем, как и с многими другими собеседниками и учениками. Однако неожиданно имя Рубановича появляется в переписке Эллиса начала 1930-х годов, и след этой былой дружбы приводит в Прагу. После выхода в свет книги Эллиса о Жуковском (1933 г.) в том же году у него налаживается письменный контакт с живущим в Праге художником Н. В. Зарецким. В своей прежней московской жизни Эллису с ним, по-ви- димому, непосредственно сталкиваться не приходилось, однако Зарецкий имел некоторое отношение к журналу «Весы», участвуя в художественном оформлении июльского номера журнала за 1907 г., а в первом же своем письме к Эллису (оно не сохранилось) упоминал целый ряд их общих зна- комых, в том числе Нину Петровскую и Владислава Ходасевича. Таким образом Эллису, к тому времени уже прочитавшему отклик Зарецкого на смерть С.  П.  Дягилева  [9], не составляло труда определить принадлеж- ность Зарецкого к одному кругу модернистской культуры, что, наряду с фа- натическим «пушкинизмом» Зарецкого, способствовало возникновению 109Федор Поляков. Пражский след московского «Мусагета» .. между ними искренней и вполне откровенной переписки. В своем письме к Зарецкому (не позднее 5 августа 1933 г.), представляющему собой ответ на первое обращение к нему Зарецкого, Эллис пишет: Зато в Праге я обладаю старинной, хорошей знакомой семьей из Москвы, а именно Гессе. Павел Августович Гессе, очень деятель- ный работник (общественный), умер год тому назад, но его жена, урожденная Рубанович и сестра моего близкого друга и писателя (переводчика Верлэна) Семена Яковлевича Рубановича2, заняла ме- сто мужа и осталась в Праге. Я переписываюсь с ней часто и очень ценю ее за религиозность и сердечный, искренний характер. Она со- вершенно потрясена смертью мужа, человека редкого и очень ценно- го. Да, многие умерли. <…> [10]. Итак, на основании этого фрагмента выявляется еще одно связующее звено между Эллисом в эмиграции и его московским прошлым. Юрист Па- вел Августович Гессе (1886–1932), закончивший Московский универси- тет, был сотрудником Международного Красного Креста и аппарата Лиги Наций. Он занимался организацией помощи русским в Константинополе (с 1922 по 1926 г.), продолжал свою деятельность на этом поприще в Бра- зилии (до 1928 г.), затем переехал в Прагу, где также являлся представите- лем Нансеновского комитета по делам русских беженцев при Лиге Наций в ЧСР  [11]. После трехлетнего пребывания в Праге П. А. Гессе скоропо- стижно скончался 17 июня 1932 г. на 46 году жизни [12]. Архивные материалы Гессе были переданы его вдовой в Русский за- граничный исторический архив (РЗИА) и впоследствии оказались в Мо- скве  [13]. Среди оставшихся в Праге бумаг имеется копия письма дирек- ции РЗИА к Гессе в Рио-де-Жанейро от 4  июня 1926  г., т. е. незадолго до его переезда в Прагу. Архив сообщает о посылке ему в апреле сведений о своей деятельности в 1925 г. и каких-то военных материалов с просьбой об их распространении «в смысле привлечения внимания к работе Архива» [14]. В письме от 24 июня 1932 г. к его вдове «Совет Р.З.И.Архива, осве- домленный о кончине Павла Августовича, единодушно поручил Управле- нию Архива выразить семье покойного глубокое соболезнование по поводу кончины Вашего супруга, работа и отзывчивость которого нашла высокую оценку в рядах Российской эмиграции» (T-RZIA 06–418–1). Остальные немногочисленные пражские документы касаются перегово- ров РЗИА с вдовой П. А. Гессе о передаче (частично безвозмездной) его материалов. В письмах 1932 г. она именуется Фанни Яковлевна, в 1940 г. – Феодосия, что свидетельствует о ее переходе в православие. Последняя дата, уже во время «Протектората Богемии и Моравии», относится к  ее обращению в архив (письмо от 7  февраля 1940  г.) относительно усло- вий хранения фонда П. А. Гессе; здесь оговаривается право Ф. Я. Гессе на 2 Он тоже уже умер и умер ужасно от рака. <Примечание Эллиса>. 110 дальнейшее пользование этими бумагами и запрет на их публикацию тре- тьими лицами в течение 10 лет. Приобретение архивных материалов на сумму 950 чешских крон состоялось 21 мая 1940 г., а в письме от 31 мая Ф. Я. Гессе предлагалось «подписать и прислать незамедлительно в адрес Архива Ruský historický archiv, Loretánská č. 6, Praha IV прилагаемое заявление об арийском происхождении, необходимое по новому закону для выплаты Вам денег за проданные Вами в Архив материалы. Выплата Вам денег Ми- нистерством уже разрешена и они будут Вам посланы по получении от Вас заявления» (T-RZIA 06–418–6; в указанное время РЗИА находился в под- чинении Министерства внутренних дел). Поскольку, как мы знаем, мате- риалы П. А. Гессе попали в фонды РЗИА, можно предположить, что такое заявление не вызвало подозрений или доносов в связи с неарийским проис- хождением Ф. Я. Гессе. Феодосия Яковлевна Гессе умерла в 1957 г., ее могила находится рядом с могилой ее мужа на православном участке Ольшанского кладбища [15]. В Праге какое-то время проживал по тому же адресу, встречающемуся в упомянутом письме Феодосии Гессе 1940 г. (Mikovcová 1), и ее брат Да- ниил Яковлевич Рубанович, до начала 1920 г. состоявший в Вооруженных силах Юга России и эвакуировавшийся из Новороссийска. В апреле 1941 г. в связи с необходимостью регистрации он обращался в РЗИА с просьбой о заверенной выписке из московского справочника 1916 г. с данными о нем самом, его отце Я. Н. Рубановиче и двух родственниках (Рубанович Влади- мир и Дмитрий Николаевичи) [16]. Нам не известно, сохранились ли после смерти Ф. Я. Гессе ее личные бумаги с письмами к ней Эллиса. Однако краткое упоминание Эллиса об их переписке возвращает нас к описанию Андреем Белым той симпатии, с которой семейство Рубановичей некогда относилось к Эллису. Не только Семен Рубанович, который в критические моменты оказывал ему под- держку и гостеприимство [17], но и остальные члены его семьи предостав- ляли ему «убежище» в своем доме на Покровке: «родители Рубановича, как и многие, души не чаяли в “Леве”; там прятался он: его мыли, кормили, причесывали <…>» [18]. Таким образом, из слов Эллиса о «старинной, хорошей знакомой семье из Москвы» можно заключить, что по крайней мере с Фанни они были знакомы еще по московской жизни. Она могла еще в Москве узнать о скандале вокруг имени Эллиса и о его отъезде в Герма- нию. Их переписка началась, вероятно, после переезда семьи Гессе из Ри- о-де-Жанейро в Прагу или после смерти Семена Рубановича. Выяснить адрес Эллиса в Локарно не составляло особого труда для сотрудника же- невской Лиги Наций такого уровня, каким являлся Павел Гессе. Причину смерти Рубановича Эллис указывает точно, что косвенно свидетельствует и о получении семьей Гессе в Праге достоверных сведений из Москвы в 1930  г.  [19]. Этот едва прослеживаемый диалог на «воздушных путях» между Локарно и Прагой остается последним подтверждением давних слов Эллиса о Семене Рубановиче как о своем «добром» и «близком» друге. 111Федор Поляков. Пражский след московского «Мусагета» .. Литература 1. В. Лавров, Русские символисты: этюды и разыскания. Москва: Прогресс-Плеяда, 2007. С. 252. По замечанию Е. В. Витковского, С.  Рубанович относится к числу поэтов, которых «пора извлечь из забвения»: https://www.vekperevoda. com/1887/ruban.htm (дата обращения 15 сентября 2020 г.). 2. Ср.: lucas_v_leyden [А. Л. Соболев], Так жили поэты // https://lucas-v-leyden. livejournal.com/179179.html (дата обращения 15 сентября 2020 г.). 3. 3. Манфред Шруба, Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890–1917 годов: Словарь. М.:  Новое литературное обозрение, 2004. С.  127, passim; Андрей Белый, Автобиографические своды. Материалы к биографии. Ракурс к дневнику. Регистрационные записи. Дневники 1930-х годов / Сост. А. В. Лавров и Дж.  Малмстад; научный редактор М. Л. Спивак. (Литературное наследство. Т. 105). Москва: Наука, 2016. С. 354, 372, 802, 804, 808. 4. Андрей Белый, Автобиографические своды. С. 348; ср.: Андрей Белый, Начало века / Подготовка текста и комментарии А. В. Лаврова. М.:  Художественная литература, 1990. С. 293.  – Отметим, что Эллис и Рубанович неоднократно выступали с чтениями стихов в «Обществе Свободной Эстетики», иногда на одном и том же заседании, например: 29  ноября 1906  г. (А. В. Лавров, Русские символисты. С.  129, прим.  24; А. Л. Соболев, “Общество свободной эстетики (1906–1917). Материалы к хронике,” Литературный факт, № 1 (15), C. 401, 2020); 14 февраля 1907 г. (А. Л. Соболев, “Общество…”, C.  403); 31  октября 1907  г. (А. Л. Соболев, “Общество…”, C. 408). В этом обществе Эллис был среди тех, кто там «активно действовал» (Андрей Белый, Между двух революций / Подготовка текста и комментарии А. В. Лаврова. М.: Художественная литература, 1990. С. 197). 5. Сергей Дурылин, Комментарии к «Антологии». Публикация и комментарии М. Ю. Гоголина и А. И. Резниченко, in Книгоиздательство «Мусагет». История. Мифы. Результаты. Исследования и материалы / Составитель Анна Резниченко. М.: РГГУ, 2014. С. 382–383. 6. С. Г. Кара-Мурза, Русское Общество Друзей Книги (Московские библиофилы). Воспоминания. М.:  Инскрипт, 2011. С. 163. Этот дом  – трехэтажный особняк с элементами классицизма, выстроенный в 1904  г. как доходный дом, в 1914 г. частично принадлежал купцу Якову Николаевичу Рубановичу и находился по адресу: Лобковский пер., д. 4 (совр. ул. Макаренко). В 2019 г. он был разрушен в числе других 21 исторических зданий. Отголоски прежней богемной жизни уже в советское время в квартире Рубановича по тому же адресу описывает Вадим Шершеневич в известном рассказе о Брюсове и Адалис (Аделина Адалис, Первое предупреждение / Составление, подготовка текста, послесловие и примечания Максима Воронкова. М.: Водолей, 2020. С. 187–188). 7. Сергей Дурылин, Бодлэр в русском символизме. Публикация и комментарии Г.  В.  Нефедьева, in Книгоиздательство «Мусагет». История. Мифы. Результаты. С.  285; С. Н. Дурылин, Статьи и исследования 1900–1920 годов. / Сост., вступ. статья и коммент. А. И. Резниченко, Т. Н. Резвых. СПб.: Владимир Даль, 2014. С. 683. 8. Эллис в «Весах». Предисловие, публикация и комментарии А. В. Лаврова, in Писатели символистского круга. Новые материалы. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С.  318, №  12 (дата письма  – <апрель  – май 1908 г.>; курсив Эллиса). Ср. также: Эллис о «Записках вдовца» П. Верлена. Предисловие, публикация и комментарии Елены Глуховской, in Восьмая международная летняя школа по русской литературе. Статьи и материалы. Kaukolempiälä (Цвелодубово): Свое издательство, 2012. С. 206–215. О переводах А. Альвинга см. также: 112 Н.  А.  Богомолов, Вокруг «Серебряного века»: Статьи и материалы. М.:  Новое литературное обозрение, 2010. С. 552–554. 9. Ф. Б. Поляков, Берлинский книжный антиквариат «Россика» и его владелец Юлий Вейцман в письмах Эллиса (Льва Кобылинского) к Николаю Зарецкому, in Emigrantica et cetera: К 60-летию Олега Коростелева / Ред.-сост. Е. Р. Пономарев, М. Шруба. Москва: Дмитрий Сечин, 2019. С. 282–283. 10. New York, Columbia University Libraries, Rare Book and Manuscript Library, Bakhme- teff Archive of Russian & East European Culture, Nikolai Vasil’evich Zaretskii Papers. 11. Elena Chinyaeva, Russians outside Russia. The Émigré Community in Czechoslovakia 1918–1938 (Veröffentlichungen des Collegium Carolinum; Bd. 89). München: R.  Oldenbourg, 2001. P. 89–91; З. С. Бочарова, Деятельность правительства ЧСР по урегулированию правового положения русских эмигрантов, in Русская акция помощи в Чехословакии: история, значение, наследие / сост. Лукаш Бабка и Игорь Золотарев. Прага: Славянская библиотека, «Русская традиция», 2012. С. 15–16. – Должность П. А. Гессе в Константинополе – Заведующий Русским Отделом Лиги Наций, ср.: Альманах «На прощание». Издание группы русских литераторов под редакцией А. А. Бурнакина, Доминика Валери, К. Минти и Б. В. Ратимова. Константинополь, 1923. С. XXXI (там же его фотография). 12. Незабытые могилы. Российское зарубежье: Некрологи 1917–2001. / Сост. В. Н. Чуваков; Под ред. Е. В. Макаревич. Т. 2. М.: Пашков дом, 1999. С. 87. 13. Москва, ГАРФ, Ф. Р-6127, 1 оп., 20 ед. хр. 14. Praha, Slovanská knihovna, Ruský zahraniční historický archiv, T-RZIA 06–417–1. 15. Список захоронений, № 2гор-18-44. http://ruslo.cz/index.php/obshchestvo/ olshanskoe-kladbishche?id=156; https://pravoslavie.cz/media/5633626668990.pdf (дата обращения 15 сентября 2020 г.). – Имеется известие об участии Ф. Я. Гессе в Комитете помощи русским детям, учрежденном в Праге 2 декабря 1931 г.: Хроника культурной, научной и общественной жизни русской эмиграции в Чехословацкой республике. Т. II. 1930–1939. Под общей редакцией Л.  Белошевской. / Kronika kulturního, vědeckého a společenského života ruské emigrace v Československé republice. Díl II. 1930–1939. Pod redakcí L.  Běloševské. Прага / Praha: Slovanský ústav AV ČR, 2001. С. 89. 16. T-RZIA 06–1449–1. Выписка была предоставлена на основании данных в кн.: Вся Москва. Адресная и справочная книга на 1916 год. М.:  Т-во А.С. Суворина «Новое время», 1916. С. 428. Согласно этим данным, Даниил Рубанович был представителем Ливенгофского Акционерного Общества и проживал, как и Яков и Семен Рубановичи, в том же доме по Лобковскому пер., № 4. 17. Рубановича Андрей Белый накрепко связывает в своих воспоминаниях с Эллисом, упоминая его и в пестром списке тех, кто Эллиса «выручал» (Андрей Белый, Начало века. С. 46) и кто бывал у него в меблированных комнатах «Дон» (Там же. С. 55); иногда же «Эллис бежал ночевать к Рубановичу, Сене» (Там же. С. 63). 18. Андрей Белый, Начало века. С. 61. 19. Отметим выявленную А. Л. Соболевым (см. прим. [2]) дневниковую запись С. П. Боброва о кремации Рубановича 1 ноября 1930  г., ввиду встречающихся ошибочных упоминаний 1932 года как даты его смерти. 113Федор Поляков. Пражский след московского «Мусагета» .. Приложение АРХИВ ПABЛA АВГУСТОВИЧА ГЕССЕ 1. Газеты с заметками о П. А. Гессе 1922–1932 гг. 10 г<азет> и 2 выр<езки> 2. Письма разных лиц – П. А. Гессе 96 писем 3. Черновики писем П. А. Гессе и его визитные карточки 23 письма и 6 виз. карт. 4. Копии проэктов и доклад П. А. Гессе 6 5. Газеты по поводу смерти П. А. Гессе 1932–1933 12 г<азет> и 2 выр<езки> 6. “Парте” (уведомление о смерти П. А. Гессе) и соболезнования по <по>воду его смерти 83 7. Газеты бразильянские и вырезки из них с заметками о русских, газеты из Константинополя, статья Гаврилова о русских в Бразилии, бразильянские газеты о Лиге Нацiй, о колонизации и т. д. 12 г<азет> и 8 выр<езок> 2 газеты 1 8. История возникновения “Детского Дома” в Константинополе Воззвание к швейцарским диаконессам Данные о первой русской эмиграции в Бразилии Колония “Теренос” в Бразилии Приказ Деникина (оригинал) Автограф Нансена: черновик телеграммы, посланной по поводу Икаевцев Приказ Исполкома от 15 дек<абря> 1921 г. (№ 286 ИЗВЕСТИЙ от 20.XII) на франц. языке 9. 16 книг 10. Опросные листы и т. д. 114 Maskavas “Musageta” Prāgas pēdas: Semjons Rubanovičs Ellisa vēstulē (1933) Rakstā aplūkotas simbolisma dzejnieka, tulkotāja un publicista Ellisa (Ļeva Ko- bilinska) un ar Maskavas simbolistiem saistītā literāta, jaunās paaudzes pārstāvja Sem- jona Rubanoviča savstarpējās attiecības. S. Rubanoviča vārds tiek minēts Ellisa vēstulē, kas adresēta māksliniekam Nikolajam Zareckim (1933). Tādējādi atklājas Ellisa un viņa agrākā līdzgaitnieka un skolnieka māsas Feodosijas (Fannijas) Hesses (dzimušas Ruba- novičas) sarakstes fakts. Jaunatklātā informācija ļauj precīzāk komentēt atsevišķus Sem- jona Rubanoviča vārda pieminēšanas faktus Andreja Belija atmiņās, kā arī papildināt ziņas par Hessu ģimenes uzturēšanos Prāgā. Traces of Moscow’s “Musagetes” in Prague: Semyon Rubanovich in a letter of Ellis of 1933 This article concerns the relationship of the Symbolist poet, translator, and essayist Ellis (Lev Kobylinsky) to the writer Semyon Rubanovich, a representative of the younger generation that was connected to Moscow symbolist circles. A reference to Rubanovich in Ellis’ letter to the artist N.V. Zaretsky allows us to establish the fact of his correspondence with Feodosia (Fanny) Hesse, born Rubanovich, the sister of his erstwhile comrade-in-arms and student. This information confirms certain descriptions in Andrei Bely’s memoirs and also helps to supplement our knowledge of the Hesse family in Prague. 115 Татьяна Царькова «Мое участье в зреющей судьбе» Татьяна Царькова «Мое участье в зреющей судьбе» Статья посвящена до последнего времени малоизвестному в России поэту, но признанному в Европе и США лучшим лириком второй волны русской эмиграции – Д. И. Кленовскому. После кратких биографической справки и обзора критических оценок творчества, в котором акцент поставлен на отзывах Г. Адамовича, названы новые поступления в личный фонд литератора, хранящийся в Рукописном отделе Института русской литературы Российской Академии Наук (Пушкинский Дом). Ключевые слова: Д. И. Кленовский, биография, литературная критика, новые архивные поступления. О поэте второй волны эмиграции Дмитрии Кленовском (1893–1976) в Советской России и перестроечной России не писали. Может быть, са- мые первые упоминания появились в поэтических антологиях, вышедших в 1995 г., «Строфы века» и «Вернуться в Россию – стихами… 200 поэтов эми- грации» и в справочно-биографической статье Валентины Алексеевны Син- кевич, включенной в «Словарь поэтов Русского Зарубежья» [1: 311–313]. А в русской литературной эмиграции, хоть европейской, хоть американ- ской, это имя было широко известно, и после ухода из жизни признанного мэтра Георгия Иванова критики спорили: годится Кленовский или не го- дится «для занятия кресла “первого поэта”». В начале XXI века появляются две значительные публикации эпистоля- рия поэта [2, 3], что вкупе с двумя более ранними западными публикаци- ями того же жанра [4, 5] достаточно полно представляют биографию и ми- ровоззрение поэта в период его зрелости. Но главной книгой Кленовского в России, конечно, стало Полное со- брание его стихотворений, подготовленное О. А. Коростелевым [6], с об- стоятельным и тонким анализом тематики и поэтики текстов в послесловии А.  Е.  Коростелевой «О вечной тайне бытия» [6: 560–588]. Этот труд  – настоящее академическое издание, воспроизводящее все опубликованные книги автора, их двенадцать, и найденные в архиве Г. Струве невышедшие в России: второй сборник стихов «Предгорье» (1922) и переводы из Анри де Ренье «Сельские и божественные игры» (1922), считавшиеся утрачен- ными, а также рассеянные в периодике переводы других поэтов и неопу- бликованные стихи из архива. Несомненное достоинство этой книги – об- разцово профессиональный комментарий, за которым исследовательская работа десятилетий. Прослежена история создания каждого сборника, выявлены все отзывы на них – в критике и в письмах друзей-литераторов. https://doi.org/10.22364/ruslat.9.11 116 Почему так долго – четверть века с начала перестройки и интенсивной работы многочисленных центров по изучению эмиграции  – шли к нам стихи Кленовского? Ответ в биографии. Сейчас ее можно найти во многих источниках, поэтому назовем лишь основные вехи. Дмитрий Иосифович родился 24 сентября 1893 г. в Санкт-Петербурге1 в семье художника-пейзажиста, академика живописи Иосифа Евстафьевича Крачковского, женатого на дочери архитектора Беккера, Вере Николаевне, одаренной художнице-акварелистке. Он был поздним и единственным ре- бенком в благополучной и обеспеченной семье. Живопись И. Е. Крачков- ского ценилась и приобреталась даже членами императорской фамилии. В 1904 г. из-за состояния здоровья сына Крачковские переезжают в Царское Село, Дмитрий поступает в мужскую Николаевскую гимназию, в которой директорствовал Иннокентий Федорович Анненский, а в старших классах учился Николай Гумилев  – будущий кумир Кленовского. В гимна- зии Крачковский подолгу отсутствовал  – с родителями уезжал в Италию, Францию. Легко овладевал языками, по-юношески восприимчиво впиты- вал европейскую культуру, искусство. В 1911 г. с золотой медалью окончил гимназию и по состоянию здоровья – из-за угрозы туберкулеза – уехал на два года в Швейцарию. По возвращении в Россию в 1913 г. поступил на юридический факультет С.-Петербургского университета «по явному не- доразумению» – как пишет он в своей «Автобиографии» 1946 года – «но посещал лекции филологического. Юридические науки зубрил неохотно, но так и не решился переменить факультет, о чем жалею до сих пор. В 1917 я был призван на военную службу» [7: 190]. 1913–1916 гг. Крачковский считал годами интенсивной и разнообразной художественной учебы. Его заинтересовали художники «Мира искусства»: Сомов, Лансере, Добужинский, Бенуа, Кустодиев, но особенно – Чурленис. В 1916 г. издательство «Петрополис» выпустило первую и единственную опубликованную в России поэтическую книгу Д. Крачковского «Пали- тра» (на обложке была обозначена дата выхода  – 1917). Наборы второго сборника «Предгорье» и переводы из Анри де Ренье, как мы упоминали выше, в связи с закрытием издательства в годы НЭПа были рассыпаны. С 1917 года он служил военным чиновником в Главном Артиллерийском Управлении, по службе переместился в Москву, где провел 1918–1920 гг. Здесь посещал, как и в Петербурге, заседания Антропософского общества, слушал лекции Белого, познакомился с Волошиным. «Антропософское ми- росозерцание стало тогда и осталось моим до сегодняшнего дня, во многом предопределив и мои творческие пути» [7: 191]. С начала 1920-х Крачковский с матерью живет в Харькове, в 1922 г. он был демобилизован и занялся «журналистикой и переводческой (в поэзии) 1 Будучи в ФРГ, Дм. Крачковский (Кленовский  – псевдоним) называл и другой год рождения  – 1892, но петербургские архивные документы засвидетельствовали именно 1893 г. 117Татьяна Царькова. «Мое участье в зреющей судьбе» работой», но «“возможности” в этой области, однако, всё сужались. Вскоре встала проблема: либо превратиться в партийного подпевалу, либо пере- стать работать в печати. Я выбрал последнее» [7: 192]. С 1925 г. начался долгий период творческого молчания. В 1928 г. Крачковский женился на этнической немке, уроженке, как и он, Петербурга Маргарите Денисовне Гутман. О своей жене он писал в «Автобиографии»: «…жена моя явилась моим жизненным спутником в самом благородном и прекрасном смысле этого слова. Я не могу себе представить союза между мужчиной и женщи- ной, основанного на большей любви, взаимном понимании, дружбе и дове- рии, чем наш. Ни одно облачко никогда не омрачило его, годы его только углубили» [7: 193]. Именно жене, Маргарите Денисовне, посвящены почти все стихотвор- ные книги Кленовского, вышедшие в Германии. И даже посмертно издан- ная «Последнее» (Мюнхен, 1977), надиктованная ей уже совсем немощ- ным и ослепшим поэтом, имеет посвящение: «Как всегда – моей жене». Этот брак долгий  – до конца дней  – и счастливый сыграл роль и в са- мом решительном повороте судеб супругов. В «Автобиографии» Дмитрий Иосифович продолжает: «В 1942 г. после занятия немецкими войсками Харькова я воспользовался немецким происхождением моей жены, чтобы покинуть пределы Советского Союза, где я 25 лет задыхался от чувства без- граничного омерзения, а впоследствии приобрести немецкое подданство. Советска я Россия ни минуты не была моей родиной, и этот шаг не был мне тяжел. Несомненно, только чудо уберегло меня на протяжении 25 лет от большевистской расправы, но ее дамоклов меч всегда висел над моей го- ловой. Вызовы в НКВД, допросы и угрозы – не были редкостью. Однажды, накануне моего возвращения из отпуска, меня явились арестовать. Этот ви- зит по непонятным причинам не повторился, но месяцы, последовавшие за ним, были весьма мучительны» [7: 193]. 1943 год и до осени 1944-го чета Крачковских провела в лагере для бе- женцев-немцев в Австрии. Уйдя из лагеря, Крачковский служил на лесо- пилке, а когда советские войска в мае 1945 стали подходить к границам, он и жена бежали в Баварию и там в деревушке Зурберг возле города Тра- унштейн скромно жили, снимая убогое жилье у крестьянина. В 1954 пе- реселились в старческий дом в Траунштейне, ставший для них последним приютом. Еще в лагере Крачковский, как он пишет, неожиданно для себя вернулся к поэтическому творчеству: «Только географически покинув СССР, я избавился от этого ощущения творческого удушья, и при том из- бавился молниеносно: несмотря на то, что я попал в самые неблагоприят- ные для литературной работы условия (лагерь, да какой!), и буквально с первых же дней взялся за стихи, хотя о самой возможности возобновления какой-либо литературной работы я к тому времени и думать позабыл, не чувствовал даже больше никакого к ней влечения! Возвращение к стихам явилось совершенно непроизвольным  – они просто внезапно зазвучали в душе» [2: 602]. 118 Его стихотворения начинают появляться в зарубежной русской прессе: «На досуге», «Парижский вестник», «Голос воина» и др., широко распро- страняются в списках через знакомых. В 1950 г. выходит первый зарубеж- ный сборник «След жизни», предисловие к которому написала Н. Н. Бер- берова. В нем она назвала Кленовского последним царскоселом, гонимым по миру. Определение закрепилось навсегда. Всего в Германии вышло 11 поэ- тических книг Кленовского. Кстати, псевдоним появился тоже только в за- рубежье. Сам поэт описывал эту историю так. Объявился его полный лите- ратурный тезка  – Дм. Крачковский  – прозаик, автор рассказов, и печатно возмутился в русской парижской газете тем, что кто-то под его именем пе- чатает свои стихи [4: 108, 124]. Поэт, не вступая в объяснения, нашел спо- койный неконфликтный выход  – взял благозвучный псевдоним. Заметим, рассказы другого Дм. Крачковского еще раньше публиковались в  России, но тогда литературных двойников это обстоятельство не смущало. К первой и последующим книгам Кленовского критика в целом была очень благосклонна. Ю. Иваск в рецензии на «След жизни» писал: «Стихи прекрасные. В  них слышатся отголоски столь рано оборвавшегося Серебряного века русской поэзии. Но голос у Кленовского свой: тихий, мелодический, слегка надтреснутый» [8: 297]. Как правило, во всей литературе о Кленовском приводится отзыв на его первый сборник Г. Иванова: «Кленовский сдержан, лиричен и для поэта, сформировавшегося в СССР  – до странного культурен. Не знаю его воз- раста и “социальной принадлежности”, но по всему он “наш”, а не советский поэт. В СССР он, должно быть, чувствовал себя “внутренним эмигрантом” <…> Каждая строка Кленовского – доказательство его “благородного про- исхождения”. Его генеалогическое древо то же, что у Гумилева, Анненского, Ахматовой и О. Мандельштама» [9: 180]. Леонид Ржевский  – писатель, критик, исследователь русской литера- туры, друг Кленовского  – тщательно анализировал стилистику и поэтику его произведений и считал эмоционально сильной стороной их гармонич- ность: «Он несомненно самый гармонический поэт нашего времени»  – философичность и религиозность [10: 231–237]. Все писавшие о книгах Кленовского и даже не всегда расположенный к поэту Ю.  Терапиано, отмечали мастерство самой поэтической формы  – в рифмах, инструментовке, архитектонике. Положительные рецензии и статьи, кроме названных литераторов, напи- саны также Я. Горбовым, Г. Струве, О. Ильинским, Е. Таубер, Странником, Н. Ульяновым, Б. Филипповым и др. В комментариях к Полному собранию стихотворений Кленовского они достаточно полно представлены. Тема Адамович и Кленовский с источниковой точки зрения скорее может быть рассмотрена со стороны Кленовского, т. к. по его утверждению, кри- тик не написал ни одной рецензии на его сборники, а высказывался о них только в письмах. Письма эти не опубликованы, приходится встать на путь 119Татьяна Царькова. «Мое участье в зреющей судьбе» оценки творчества Кленовского в письмах Адамовича, воспроизведенных в письмах Кленовского третьим лицам, и в комментариях к ним. Так, в письме к В. Ф. Маркову от 17 июля 1954 г. Кленовский пишет: «Вы интересуетесь моим мнением о статье Адамовича? Можно по-разному относиться к этому последнему, но как-никак он – “гене- рал” от эмигрантской критики, мнение его (нередко спорное) име- ет вес, он создает репутацию поэтам, и все они с замиранием сердца смотрят ему в рот (мне рассказывали, что Иг<орь> Чиннов считал для себя мнение Адамовича вроде того что вопросом жизни или смерти). Вот почему положительный отзыв Адамовича всегда ценен. Для меня лично отзыв обо мне в статье “Новые голоса” явился большой неожиданностью. Дело в том, что мои литературные друзья меня всегда против Адамовича предостерегали.  – Если А<дамович> о Вас когда-нибудь напишет, – предупреждал меня один из них, – он Вас не пощадит, ибо самый характер Ваших стихов ему глубоко чужд и даже враждебен. Получилось, однако, совсем иначе. Конечно, А<да- мович> подошел ко мне с чисто формальной стороны, но, очевидно, таков вообще его подход к поэзии. Повторяю: столь благожелатель- ного отзыва я от А<дамовича> не ожидал и был им приятно удив- лен. Даже его оговорки настолько деликатны (“изредка”, “словно по рассеянности”), что почти не ощущаются как таковые. Он, кстати, ошибся: “Моя рука” и написана и напечатана не до, а после войны (в 1947). Насчет Тэффи А<дамович> вспоминает правильно. Она чрезвычайно любила мои стихи, и на этой почве и произошло наше знакомство. На своей, подаренной мне книге она написала: “Самому любимому поэту моих последних лет”. Конечно, обо всех “нас” А<дамович> написал слишком поверх- ностно и кратко, но это, пожалуй, к лучшему, ибо в длинных статьях А<дамович> обычно не только убегает от темы куда-то в сторону, но нередко, начав “за здравие”, заканчивает “за упокой”, и впечатление получается весьма двусмысленное. Такова была статья А<дамовича> о том самом Чиннове, о котором я упомянул выше. И все же с тех пор (что значит подпись “Адамович”!) Чиннов числится, так сказать, в полковниках от поэзии. После похвалы А<дамовича> никакой дру- гой критик уже не укусит» [2: 603]. В этом письме речь идет о статье Г. Адамовича «Новые голоса» [11], ко- торая посвящена последнему разделу составленной Ю. Иваском антологии «На Западе» (Нью-Йорк. 1953). Там были опубликованы стихи Д. Кле- новского, И. Елагина, О. Анстей, Ю. Трубецкой, В. Маркова, Н. Моршена, Ю.  Галь. В комментарии О. А. Коростелева читаем: «Свой обзор новой эмигрантской поэзии Адамович начал с Кленовского, оговорившись, что “Д. Кленовский, например, давно уже и единодушно причислен к опытным, зрелым мастерам, и о нем, как о “новом”, говорить не приходится. Стихи 120 Кленовского украсили бы любой отдел антологии, не только последний. <…> Кленовский часто бывает похож на Ходасевича, и в темах, и в стиле, очень чистом, очень точном, с прелестными, обманчиво-простыми наход- ками (“уютно, как в аксаковской семье” и др.). Изредка только он как будто по рассеянности пропускает условно-книжные, метафорические “штампы”, которых Ходасевич не пропустил бы: “причаститься радостей земли”, “рубеж дней”, “провести через жизнь”… При менее искусной словесной выделке это, разумеется, сошло бы с рук. Но Кленовский именно стилем и силен, во вся- ком случае, сильнее, чем ритмом…” (Адамович Г. Новые голоса)» [6: 604]. В письмах тому же корреспонденту от 11 марта 1956 г. и 31 июля 1958 г. опять приводятся отзывы Адамовича о стихах: «…получил письмо от Г.  Адамовича. Он благодарил не только за присылку “Спутника” <книга “Неуловимый спутник” – Т. Ц.>, но и за (как он выразился) “то, что книга дает” и пишет: “В книге всё (??) хорошо, и притом это хорошее – какого-то особого и редкого качества, без малейшей уступки так называемым вея- ньям времени, большей частью убогим”» [2: 635]. «О моих стихах в №52 “Нов<ого> журнала” был очень хороший (без малейших “но”) отзыв Адамовича в “Рус<ской> мысли”. Но не обошлось без курьезов: 4 года тому назад тот же Адамович в рецензии об ивасков- ской антологии (в “Н<овом> р<усском> с<лове>“) причислили меня к лику Ходасевича, а теперь – Гумилева! Ох уж эти обязательные поиски ли- тературного родства! Так ли уж они необходимы?» [2: 657]. С «литературным родством» Кленовскому везло. Критики кого только не включали, кроме названных выше в этой связи имен, в его поэтическое родословное древо: и Пушкина, и Боратынского, и Тютчева, и Блока, и С. Маковского, и Волошина. А у него в старческом доме, где они с женой прожили больше 20 лет в одной небольшой комнатке, «нет хотя бы самой примитивной поэтической библиотечки… Кроме Пушкина никого из “ста- риков” не имею. Т. ч. мыслить об их стихах могу только по памяти, а её  – увы! – всё убывает…» [2: 657]. В переписке со Странником (псевдоним архиепископа Иоанна Шахов- ского) тоже возникает имя Адамовича. Приведем две, на наш взгляд, яркие цитаты, в которых проявлены характеры пишущих. В письме от 16 июля 1967 г., т. е. в год выхода самой большой стихотвор- ной книги Кленовского «Стихи» – избранного из шести книг плюс новые стихи 1965–1966 г.  – Кленовский воспроизводит впечатление Адамовича от знакомства с нею: «Не помню, писал ли я Вам, что я получил очень лест- ное письмо от Адамовича. Говорит, что читает мои стихи “с восхищением и… завистью” и добавляет, что сборник “очень правильно и удачно состав- лен – в том смысле, что тема его, то есть, Ваша главная тема, в нем посто- янно развивается и растет, и стиль Ваш этой Вашей теме безошибочно и непогрешимо соответствует. Можно писать иначе, по другому, но то, что говорите Вы, должно быть сказано именно по Вашему, со сдержанной страстностью”» [5: 199]. 121Татьяна Царькова. «Мое участье в зреющей судьбе» Изоб. 1. Д. И. Кленовский. Изоб. 2. Из материалов фонда Д. И. Кленовского в Рукописном отделе Института русской литературы Российской Академии Наук (Пушкинский Дом). 122 И последнее, что написал Кленовский 27 февраля 1972 г. об Адамовиче: «Очень огорчила меня смерть Адамовича. Я не был в восхищении от его стихов, но очень ценил его как умного и культурного критика и публи- циста, которого всегда было интересно читать. Думаю, что ему повредила поездка в США… Я слышал, что он нередко выступал полубольной, пере- силивая себя, а некоторые его вечера были даже отменены по нездоровью. Это было, конечно, очень неблагоразумно. На мои сборники он всегда от- вечал похвалами, хвалил их, как мне писала Прегель, в беседах с нею, но о них никогда не высказывался в печати, объясняя это и мне и Прегель тем, что он, мол вообще больше рецензий не пишет, что неверно, так как в его симпатию я не верю» [5: 274]. Остается еще отметить, что в дискуссии, назначать ли Кленовского первым поэтом эмиграции Адамович не стал участвовать. В комментариях Полного собрания стихотворений Кленовского приво- дится цитата из письма Струве Маркову от 16 апреля 1959 г.: «Адамович прямо сказал Кленовскому, что не хочет вмешиваться в эмигрантскую лите- ратурную свару» [6: 612]. Кленовский был очень чувствителен к оценкам критиков и обидчив. Отсюда, вероятно, «в его симпатию я не верю». В 2018–2019 гг. Пушкинский Дом получил из Германии материалы ар- хива Крачковских. Пока это небольшой литературный фонд, но возможны пополнения. Назовем основные группы материалов: творческие рукописи; книги Кленовского, частью с дарственными надписями, частью с записями фамилий на полях, вероятно, тех литераторов, от которых автор получил отзывы на отдельные стихотворения; личные документы; документы род- ственников; рисунки отца и матери Д. Крачковского; письма и записки М.  Д.  Крачковской и письма к ней; фотографии (более 100), преимуще- ственно любительские, неатрибутированные и недатированные; мелкие мемориальные вещи; старые магнитофонные ленты с записями вечеров па- мяти Дм. Кленовского. Литература 1. Синкевич В. «Кленовский Дмитрий Иосифович» // Словарь поэтов Русского Зарубежья. СПб.: РХГИ, C. 311–313. 1999. 2. “«…я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно». Письма Д.  И. Кленовского В. Ф. Маркову 1952–1962 гг.” / Публ. Олега Коростелева и Жоржа Шерона // Диаспора. Новые материалы. Вып. 2, C. 585–693. 2001. 3. “Письма Д. И. Кленовского к И. С. Топорковой” / Публ., подготовка текстов и прим. И. Саруханяна // Звезда. № 1, C. 98–128. 2002. 4. Кленовский Д. Из писем Геннадию Панину / Публ. Э. Бобровой // Новый журнал. Кн. 206, C. 95–124. 1997. 5. Странник (Шаховской И.) Переписка с Кленовским. Париж. 1981. 6. Кленовский Д. И. Полное собрание стихотворений / Под ред. О. А. Коростелева. М.: Водолей. 2011. 123Татьяна Царькова. «Мое участье в зреющей судьбе» 7. Кленовский Д. Автобиография / Современник (Торонто). № 37/38, C. 188–195. 1987. 8. Новый журнал. № 24, C. 297–298. 1950. 9. Иванов Г. Поэзия и поэты // Возрождение. № 10. 1950. 10. Ржевский Л. Последний акмеист. О творчестве Дмитрия Кленовского / В кн.: Ржевский Л. К вершинам творческого слова. Норвич, C. 231–237. 1999. 11. Адамович Г. Новые голоса // Новое русское слово. 6 июня. № 15380, C. 8, 1954. “Mana tiesa asnojošā liktenī” Raksts veltīts Krievijā mazpazīstamam dzejniekam Dmitrijam Kļenovskim, kurš, savukārt, Eiropā un ASV atzīts par labāko krievu emigrācijas otrā viļņa liriķi. Rakstā sniegtas īsas biogrāfiskas izziņas un kritisks dzejnieka daiļrades izvērtējums, kas balstīts uz Georgija Adamoviča atsauksmēm. Rakstā minēti literāta personiskā fonda jauniegu- vumi, kas glabājas Krievijas Zinātņu akadēmijas Krievu literatūras institūta Rokrakstu nodaļā (Puškina nams). «Partaking in Emerging Fate» The article is dedicated to the little-known Russian poet Dmitry Klenovsky, who has been recognized in Europe and the United States as the best lyricist of the second wave of Russian emigration. The article provides short biographical information and a  critical evaluation of the poet’s work, based on the critique of Georgy Adamovich. The article mentions the new acquisitions added to the personal archive of Klenovsky that is hosted at the Manuscript Department of the Russian Academy of Sciences’ Institute of Russian Literature (Pushkin’s House). 124 Сергей Доценко О литературном генезисе имени героя книги А. Ремизова .. Сергей Доценко О литературном генезисе имени героя книги А. Ремизова «Учитель музыки» В статье рассматривается автобиографический и литературный генезис имени «Корнетов», главного героя книги А. Ремизова «Учитель музыки. Каторжная идил- лия». Автор приходит к выводу, что имя «Корнетов» является рефлексом детской мечты Ремизова стать кавалергардом. Одновременно образ кавалергарда стано- вится элементом литературной парадигмы «кавалергард – учитель – разбойник». Ключевые слова: русская литература, прототип, литературный герой, генезис, А. Ремизов, А. Блок. С первой страницы, с первой строки любой из ремизовских книг чувствуется, что это, как говорится, настоящее. Но как оно диковинно, это «настоящее», и  сколько мыслей возбу- ждает оно, независимо от непосредственного содержания текста, сколько мыслей о нашей литературе вообще, о ее воз- можном будущем, о ее прошлом… Г. Адамович Главный герой автобиографической книги Ремизова «Учитель музыки» (1934–1949)  – Александр Александрович Корнетов. О генезисе этого имени (Корнетов) пишет сам автор в гл. «Чинг-Чанг»: «Прошу не путать никого с Александром Александровичем Корнето- вым, ни из его знакомых и приятелей, это я сам. Имя Корнетову дано было еще в Петербурге в честь Александра Александровича Блока, а фамилия «Корнетов» не столько инструментальная по профессии учителя музыки, сколько кавалерийская: заветная мечта Александра Александровича, кото- рую он неоднократно высказывал, – “быть бы мне лихим корнетом, ездить на коне, как у Толстого в «Войне и мире», выделывать всякие ухарские штуки!”  – фамилия Корнетов дана по контрасту с его небоевым образом жизни» [9: 437]1. 1 В примечаниях к «Учителю музыки» сообщается: «Изначально образ Корнетова имеет полигенетический характер. Среди его более прямых реальных прототипов сам автор, в детстве учившийся играть на корнет-а-пистоне <…>» [9: 473]. Доба- вим, что этот музыкальный духовой инструмент косвенно тоже отсылает к «воен- ной» теме: корнет-а-пистон (франц. cornet a pistons  – букв. рожок с клапанами) https://doi.org/10.22364/ruslat.9.12 125Сергей Доценко. О литературном генезисе имени героя книги А. Ремизова .. Эта ссылка на мечту Блока быть «лихим корнетом» напоминает анек- доты-апокрифы о великих писателях. Однако в воспоминаниях о Блоке дей- ствительно можно найти упоминания о его увлечении верховой ездой. «Он рано выучился ездить верхом, красиво сидел на лошади и ловко и смело ездил. При всей своей любви к лошадям он умел их заставлять себя слушаться. <…> Саша уезжал верхом иногда на целые дни и в этих поездках исколесил все окрестности Шахматова на далекое пространство» [2: 60]2. Но в действительности речь идет скорей не о мечте Блока, а о мечте са- мого Ремизова. Вспомним его письмо А. Н. Чеботаревской от 23.05.1907 г., в котором Ремизов (на просьбу сообщить о себе биографические сведения) несколько шутливо отвечал: «Хотел быть кавалергардом, разбойником и учителем чистопи- сания» [цит. по: 3: 447]. А в мемуарной книге «Подстриженными глазами», в которой описаны детские и отроческие годы жизни писателя, есть такое признание Ремизова: «<…> Мне самому хотелось быть серебряным всадником  – та- ким вот блестящим великаном на коне! И долго потом меня не остав- ляла эта мечта, и когда меня спрашивали, кем я хочу быть, я неизмен- но отвечал: “кавалергардом”» [7: 143]. Более чем очевидно, что мечта «стать кавалеристом» (кавалергар- дом), – это мечта скорей не Блока, а самого Ремизова3. В 1910 г. эта мечта применялся в военном оркестре, а его разновидность корнет рожок (signalhorn, cor de signal) – в качестве военного рожка для подачи сигналов. 2 Мемуары М. А. Бекетовой «Александр Блок и его мать» были опубликованы в 1925 г. (сМ.: Бекетова 1925), и можно предполагать, что именно они стали источ- ником ремизовкого апокрифа о мечте А. Блока стать кавалеристом. 3 В той же книге «Подстриженными глазами» Ремизов вспоминает, что отец его в шутку «и меня и моего брата <…> называл за нашу мелкорослость “гвардейцами” <…>» [7: 142]. Впрочем, в мемуарной книге «Иверень» этот список более длин- ный и более разнообразный: «Мечтал сделаться певцом, музыкантом, актером, художником, учителем чистописания, парикмахером, пиротехником (пускать по- тешные огни и волшебные звезды), философом и ученым – и попал в литературу» [7: 270]. Отметим, что само понятие кавалергард может выступать и, скорее всего, выступает как эмблема дворянского, т. е. «благородного», мира. Кавалергарды (от франц. cavalier – всадник и garde – охрана) – особая кавалерийская часть в русской гвардии в XVIII-начале XX вв. Кавалергарды исполняли обязанности телохрани- телей и почётной стражи во время коронаций и других торжеств. Впервые сфор- мирована в 1724 г. на время коронации Екатерины I из офицеров гвардии. Позже (в 1725–1731  гг. и 1762–1796  гг.) существовали под названием Кавалергардского корпуса. В 1797 г. были расформированы, но в 1799 г. восстановлены как гвардия императора Павла  I. В 1800  г. преобразованы в гвардейский кавалерийский полк [5]. Этимологически в самом слове «кавалергард» акцентировано значение: «дворянин», «рыцарь». В качестве примечательного факта отметим, что своего 126 появляется в размышлениях главного героя повести А. Ремизова «Кресто- вые сестры» (1910): «Когда в детстве хотел Маракулин быть к  а  в  а  л  е  р  г  а  р  д  о  м, он молился, чтобы Господь сделал так, помог ему сделаться кавалер- гардом, а когда хотел быть р  а  з  б  о  й  н  и  к  о  м, то в тех же словах молился, лишь с заменою кавалергарда разбойником, и так же точно молился, когда хотел быть у ч и т е л е м ч и с т о п и с а н и я. Это глав- ные были его молитвы о самом себе еще в Москве, в Таганке <…>» [8: 137; везде разрядка А. Ремизова. – С. Д.]. Такое сочетание в ремизовском сознании образов «кавалергарда», «учителя чистописания» и «разбойника» выглядит парадоксальным. Но можно предположить, что это не случайность, а осознанная игра извест- ными литературными и культурными типами. Прежде всего, все три образа дают своеобразную, но тем не менее ло- гичную социокультурную парадигму. Кавалергард  – образ, занимающий высокое и престижное место в социальной иерархии4. Разбойник – образ, подразумевающий «положение выключенности из основной социальной иерархии» [6: 116], т. е. выступает как контрастный относительно образа кавалергарда5. А образ учителя чистописания в этой социальной парадигме занимает промежуточную позицию, т. к. подразумевает включенность в со- циальную иерархию, но на ее низшей ступеньке6. Не случайно в литератур- ном сознании образ каллиграфа (а учитель чистописания  – это именно и прежде всего каллиграф), «переписчика» устойчиво ассоциируется с бед- ным петербургским чиновником (например, гоголевским Башмачкиным). В этой связи знаменательно увлечение Маракулина каллиграфией – искус- ством переписчика, что явно проецирует ремизовского героя на героя го- голевской «Шинели». Как считает В. Н. Топоров, сама фамилия героя (Ма- ракулин) имеет среди прочего «писарскую» мотивировку [11: 146,  156]. Корнетова Ремизов «поселил» в Петербурге на Кавалергардской ул. [9: 10]. Про- тотипом же этого адреса была квартира, в которой А. Ремизов жил в Петербурге с августа 1906 г. по июнь 1907 г. (Кавалергардская ул., д. 8, кв. 28). 4 Степень высоты подчеркнута невозможностью ее достичь: ни Маракулин, ни его прототип А.  М. Ремизов, сын купца 2-й гильдии, стать кавалергардом не мог в принципе (по причине своего сословного происхождения). 5 Более подробно об образе разбойника в творчестве А. Ремизова см.[4: 144–159]. 6 Но парадокс заключается в том, что корнет  – первый обер-офицерский чин в ка- валерии (до 1917 г.); введен в 1731 г. взамен звания прапорщика и первоначально относился к XIV классу Табели о рангах. Отменен в 1765 г. и восстановлен Павлом I в 1798 г. В результате реформы 1884 г. чин корнета был переведен в XII класс. В то время как переписчик Акакий Башмачкин имеет чин титулярного советника, который относился к IX классу Табели о рангах (и соответствовал чину армейского штабс-капитана). Впрочем, эта оппозиция «высокий» – «низкий» уже нейтрали- зуется в образе другого каллиграфа – князя Мышкина, в котором уживаются одно- временно благородное дворянское происхождение и низкое занятие. 127Сергей Доценко. О литературном генезисе имени героя книги А. Ремизова .. Причем характерно, что каллиграфическое искусство Маракулина, как и Башмачкина, не имеет никакой практической пользы: «К празднику директору подается отчет, отчет обыкновенно пи- шется на машине – самый обыкновенный отчет, а вот ему <Мараку- лину. – С. Д.> почему-то непременно захочется самому переписать и своею рукою <…> и ночи и дни он упорно выводит букву за буквой, строчит ровно, точно бисером нижет, и не раз перепишет, пока не добьется такого отчета, хоть на выставку неси, вот даже какого! – по- черком Маракулин славился. Завтра же этот отчет заложат куда-ни- будь в бумаги, особого внимания никто не обратит, никому он такой не нужен, а времени и труда затрачено много и без толку» [8: 15–16]. Русская литературная традиция знает образ, одновременно соединя- ющий все три упомянутые ипостаси. Это  – пушкинский Дубровский, ко- торый выступает и как гвардейский офицер (он  – корнет одного из гвар- дейских полков)7, и как разбойник (в романтической его версии), и как учитель-француз. Трудно сказать, в какой мере Ремизов осознавал эту литературную ана- логию. По крайней мере, две роли (корнета и «учителя чистописания») примеряет на себя другой его герой, в еще большей степени автобиогра- фический – Александр Александрович Корнетов, главный герой рассказов «Глаголица» (1912), «Оказион» (1913) и мемуарной книги «Учитель музыки», которую сам писатель определил в предисловии: «“Учитель му- зыки” – моя бытовая автобиография» [9: 4]. Корнетов носит многозначительную «офицерскую» фамилию и так же, как и Маракулин, владеет каллиграфическим искусством: «Не “ученый”, нет у Корнетова ни ученых трудов, ни орленого золотого значка Археологического Института, но и без всяких отли- чий, как ловко, как бережно, затейливо выводит он крючки и ставит крестики, впору тому же ученому и книжному справщику» [9: 8]. Что касается мотива разбойника, то в «Учителе музыки» он сохранился лишь в названии главы «Воровской самоучитель»: так Корнетов называет тетрадь, в которую «записывает он не какие-либо выдающиеся события общественной жизни, регистрируемые газетами, а всякую мелочь из нашей “живой” подъяремной жизни» [9: 286]. И в еще более редуцированном виде – в подзаголовке всей книги: «Каторжная идиллия». 7 СМ.: «Владимир Дубровский воспитывался в Кадетском корпусе и выпущен был корнетом в гвардию <…>» [10: 154]. 128 Литература 1. М. А. Бекетова, Александр Блок и его мать: Воспоминания и заметки. Л.; М., 1925. 2. М. А. Бекетова, «Александр Блок и его мать», Александр Блок в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. 1. С. 39–69. 3. А. Грачева, «Революционер А.  Ремизов: Миф и реальность», Лица: Биографический альманах. 3. СПб., 1993. С. 419–437. 4. С. Н. Доценко, «Почему Маракулин хотел стать разбойником: (Из комментария к повести А. Ремизова “Крестовые сестры”», Блоковский сборник XIV. Tartu, 1998. С. 144–159. 5. «История кавалергардов 1851», История кавалергардов и Кавалергардского Ее Величества полка с 1724 по 1-е июля 1851 года История кавалергардов и Кавалергардского её величества полка с 1724 по 1 июля 1851 года. СПб., 1851. 6. Ю.  Лотман,  Б.  Успенский  Б.  «“Изгой” и “изгойничество” как социально- психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского периода: (“Свое” и “чужое” в истории русской культуры)», Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1982. Вып. 576. С. 110–121. 7. А. Ремизов, Собрание сочинений. Т.  8. Подстриженными глазами. Иверень. М.: Русская книга, 2000. 8. А. Ремизов, Собрание сочинений. Т. 4. Плачужная канава. М.: Русская книга, 2001. 9. А. Ремизов, Собрание сочинений. Т.  9. Учитель музыки: Каторжная идиллия. М.: Русская книга, 2002. 10. А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений: В 10 т. Л.: Наука, 1978. Т. 6. 11. В. Топоров, «О “Крестовых сестрах” А.  М.  Ремизова: Поэзия и правда (Статья первая)», Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1989. Вып. 857. С. 138–158. Alekseja Remizova grāmatas “Mūzikas skolotājs” personāža vārda literārā ģenēze Rakstā aplūkota Alekseja Remizova grāmatas “Mūzikas skolotājs. Katorgas idille” galvenā varoņa Korņetova vārda autobiogrāfiskā un literārā ģenēze. Autors secina, ka vārds Korņetovs ir Remizova bērnības sapņu refleksija, jo rakstnieks ir vēlējies kļūt par kavalergardu. Vienlaikus kavalergarda tēls kļūst par literārās paradigmas kavalergards – skolotājs – laupītājs elementu. Literary Genesis of the Name of the Character of A. Remizov`s “The Music Teacher” The article deals with the autobiographical and literary genesis of the name of “Kornetov”, the main character of A. Remizov’s book “The Music Teacher. Prison idyll”. The author concludes that the name “Kornetov” is a reflection of Remizov’s childhood dream of becoming a Chevalier  Guard. At the same time, the image of the Chevalier  Guard becomes an element of the literary paradigm “Chevalier Guard – teacher – robber”. 129 Юрий Сидяков Профессор К. И. Арабажин и газета «День» Юрий Сидяков Профессор К. И. Арабажин и газета «День» В статье дан обзор выходившей в 1922 году русскоязычной латвийской газе- ты «День». Ведущим сотрудником и фактическим редактором этого издания был профессор К. Арабажин, приехавший в Ригу в 1920-м году и вошедший в исто- рию русской культуры и русского образования Латвии прежде всего как создатель и ректор Русских университетских курсов. Материалы газеты рассматривается в контексте общественной борьбы, разворачивавшейся в то время в Латвийской Республике. Ключевые слова: Латвия, 1922 год, пресса, газета «День», К. Арабажин. Рижская газета «День» просуществовала недолго  – всего два месяца. Первый номер вышел 28 августа 1922 года  – последний 30 октября. Тем не менее, эта газета представляет интерес, поскольку она связана с именем профессора Константина Ивановича Арабажина, человека, получившего определенную известность в русском зарубежье, в том числе и в Латвии, с которой оказались связаны последние 9 лет его жизни. Известность имя Ара- бажина получило еще в дореволюционной России (в частности, заметка о нем была включена в энциклопедический словарь Брокгауз-Ефрон [1], [2]). Хотя в настоящее время существует ряд посвященных К. Арабажину исследований, в которых его биография изложена довольно подробно [3], [4], [5], тем не менее, напомню основные этапы его жизненного пути. Родился К. И. Арабажин 2 января 1866 года на Украине в городе Ка- неве – в 1929 погиб в Риге, попав под трамвай (скончался 13 июля от по- лученных травм). Происходил из дворянской семьи (со стороны матери он был двоюродным братом А. Белого). Со степенью кандидата окончил историко-филологический факультет Киевского университета, в Харьков- ском университете получил степень магистра. В 1891 году Арабажин пере- езжает в Петербург, где преподает в ряде учебных заведений, в том числе и в первом в России Народном университете, в создании которого он прини- мал деятельное участие. Выступал также с публичными лекциями, которые охотно посещались слушателями; сотрудничал с прессой – в печати появля- лись многочисленные его статьи. Все это, казалось бы, свидетельствует об успехе, но вместе с тем известны и довольно пренебрежительные оценки Арабажина, принадлежавшие известным писателям и литераторам, лично его знавшим или же знакомых с его публикациями (среди них были А. Че- хов, А. Белый, А. Блок и др.) [3: 76]. В качестве примера приведу один из отзывов А. Чехова  – достаточно характеристичный: «...был Арабажин, https://doi.org/10.22364/ruslat.9.13 130 ничтожнейший литератор, но шумящий, как водяная мельница» [6: 136]. Вторая часть этой оценки вполне может быть соотнесена и с будущей на тот момент деятельностью К. Арабажина в газете «День». В 1913 г. К. Арабажин становится ординарным профессором Гельсин- гфорского (Хельсинского) университета. В 1920-м переезжает в Ригу. В  Риге он преподавал в различных учебных заведениях, короткое время читал лекции в Латвийском университете, но главным образом получил известность как создатель и долголетний руководитель Русских универ- ситетских курсов. Сотрудничал с выходившими в Латвии русскими пери- одическими изданиями и стремился участвовать в общественной жизни. Однако в Латвии этот род его деятельности оказался связан с серией скан- дальных историй. Вскоре после прибытия в Латвию К. Арабажин включился в работу ру- ководимого В. А. Пресняковым Русского общества в Латвии, вошел в совет этого общества, однако уже в начале 1921 года был вынужден со скандалом организацию Преснякова покинуть. Начало конфликту положила опубли- кованная К. Арабажиным в газете «Сегодня» статья по поводу признания Латвии de jure западными державами. В этой статье наряду с хвалебными высказываниями в адрес молодой республики в виде своеобразной само- критики содержались и негативные оценки культурного и гражданского состояния русского национального меньшинства страны. Это печатное выступление вызвало резкое недовольство сотрудников Русского обще- ства в Латвии. Вскоре было предано гласности и выдвинутое тем же обще- ством обвинение К. Арабажину в том, что осенью 1919 года он составил анонимный донос на ведущих русских общественных деятелей в Финлян- дии и отправил его одному из работников врангелевской контрразведки (В. Г. Орлову). В ответ К. Арабажин созвал состоявший из представителей национальных меньшинств суд чести, который его оправдал. Правда, су- дьями оказались преимущественно знакомые профессора, что вызвало у общественности определенное сомнение в беспристрастности принятого решения – к тому же и входившие в суд чести представители русского на- ционального меньшинства были членами Национально-демократического союза  – организации, конкурировавшей и враждовавшей с выдвинувшим обвинение Русским обществом в Латвии. Впрочем, и с многими деятелями Национально-демократического союза у К. Арабажина отношения вскоре оказались весьма натянутыми. Летом 1922 года вышел первый номер газеты «Маяк», заявлявшей себя беспартийной, но фактически являвшейся органом Национально-демокра- тического союза. Есть сведения, что К. Арабажин намеревался возглавить эту газету, но по каким-то причинам ему в этом было отказано. Редактором «Маяка» стал один из деятельных членов Национально-демократического союза Н. Бордонос. Вскоре в одной из статей, опубликованных в газете, в адрес К. Арабажина был высказан упрек по поводу недостаточно кор- ректной, по мнению редакции, оценки им Русской Православной Церкви, 131Юрий Сидяков. Профессор К. И. Арабажин и газета «День» прозвучавшей в одной из его лекций. Несмотря на сравнительно мягкую формулировку, замечание это вызвало крайне болезненную реакцию про- фессора, инспирировавшего публикацию протестного письма от имени его слушателей. Далее конфликт стал разгораться с нарастающей силой, приоб- ретя характер явного скандала. Посыпались взаимные обвинения. К. Араба- жин отвечал «Маяку» первоначально на страницах «Рижского курьера», затем в новой газете «День», где ему принадлежала ведущая роль1. Таковы события, относящиеся к биографии Арабажина, предшество- вавшие возникновению издания, о котором далее пойдет речь. Перечис- ленные события оказали влияние и на общественную позицию газеты, и на ее содержание. За все время издания «Дня» было выпущено 9 номеров. Выходила га- зета еженедельно по понедельникам  – в день, когда прочая пресса в боль- шинстве своем в продажу не поступала. Следует отметить, что в 1922 году число издававшихся в Латвии русских газет было необычайно велико – всего их выходило 10. Шесть были новыми, основанными тогда же, правда, 5 из них в тот же год прекратили свое суще- ствование [9: 41–51]. Такая активность печати неудивительна, поскольку 1922 год был годом выборов в первый Сейм Латвийской Республики. «День» начал выходить непосредственно в предвыборный период (пер- вый номер появился примерно за полтора месяца до дней голосования), прекратила свое существование газета сразу вслед за подведением итогов выборов. Но все же собственно агитационным изданием «День» не яв- лялся и, очевидно, издатели ставили перед собой иные цели. Хотя речь о предстоящих выборах на страницах газеты шла постоянно, однако прямых призывов голосовать за какой-либо определенный список, что было свой- ственно тогда большинству периодических изданий, здесь не помещалось. Но при этом присутствовала настойчивая антиреклама  – из номера в но- мер дискредитировалась общественная деятельность шедшего на выборы от Русского общества в Латвии Преснякова, а также и само общество (см., напр.: [10], [11], [12]). Определенно К.  Арабажин таким образом сводил личные счеты за прежние обиды2 (хотя, надо сказать, что деятельность В.  Преснякова  – явного авантюриста, особенно его финансовые, дела у многих в то время вызывали сомнения – см. о нем подробнее: [8]). Второй русский список к выборам был подан от Национально-демо- кратического союза. Хотя уже после выборов в «Дне» и была напечатана статья, в которой указывалось, что редакция призывала голосовать именно 1 Подробнее о связанных с этим конфликтом обстоятельствах см.: [7], [8: 124–130]. 2 Без сомнения, статьи на предвыборные темы были написаны самим К. Арабажи- ным: подписаны они легко раскрываемым псевдонимом – А. Каневский (напомню, К. Арабажин родился в г. Каневе) и производными от этого имени криптонимами (А. К-ский, А. К. С-кий) и отличаются свойственными автору особенностям стили- стической манеры. 132 за этот список [13], в действительности в предвыборный период особенно активной поддержки Национально-демократическому союзу газета не оказы- вала. Отношение к этой организации у К. Арабажина было очень сложным из-за конфликта с неофициальным органом Союза – газетой «Маяк». Тем не менее, он явно симпатизировал председателю союза А. Бочагову и старался отделять его от враждебных членов организации3. Кстати, Бочагов был од- ним из участников оправдавшего К. Арабажина суда чести. Что касается третьего русского отдельного старообрядческого списка – о нем в газете упоминалось мало, и упоминания эти носили преимуще- ственно скептический характер4. Хотя официально редактором и издателем «Дня» числился Н.  В. Пав- лов, в действительности же главная роль в газете, несомненно, принадле- жала К. Арабажину. Сколько можно судить, он был автором ряда передо- вых статей, подписанных криптонимом -ъ. Стиль К. Арабажина здесь легко узнаваем, поскольку в газетной своей деятельности он довольно часто по- вторялся, использовал одни и те же излюбленные выражения. В программной статье, открывавшей первый номер, заявлялось следу- ющее: «Наш “День” предназначается для здоровой, честной и неустанной работы на общее благо страны, в которой мы живем под защитой демокра- тических законов республики. Наша территория: Латвия и весь мир... Пре- жде всего Латвия и народности, ее населяющие». Далее шли общие фразы о том, что надо дружно трудиться, принимать участие в «культурной го- сударственной работе», что «нужно объявить поход всему злобному, гнусному, подлому, хищническому». «Наша большая любовь  – к русской культуре  – в ее высшем цветении,  – говорилось далее в статье,  – <...> Но мы не глядим назад и не принимаем сегодняшнего дня: ни коммунизм, ни старое русское ташкентство <...>» – и так далее. Заканчивалась статья вы- сокопарными фразами: «Мы накануне нового дня: трудная работа государ- ственного строительства почти закончилась. Предрассветные мелькания сменяются днем – работой Сейма. Пусть этот день будет ясным, теплым и приветливым для всех людей труда, доброй воли и мысли» [17]. Все это мо- жет служить образцом стиля К. Арабажина, особенностей его красноречия и уже достаточно хорошо представляет его детище – газету «День». Публицистика здесь была, как правило, малосодержательной, перепол- ненной либеральной фразеологией  – полагаю, что здесь следует говорить именно о фразеологии: трудно сказать, стояли ли за ней сколь-либо серьез- ные убеждения, кроме стремления «показаться не отсталым»  – так позу 3 В связи с этим см. раздел III в статье «Русские дела» в № 1 газеты [14], а также обширное интервью с А. Бочаговым в № 4 [15]. 4 Так в одной из статей, посвященной предстоящим выборам, о старообрядцах го- ворилось следующее: «Представители списка заявляют, что старообрядцы должны защищать двуперстное знамение, что православные являются их недругами, забы- вая, что кроме религии есть еще и другие, важные вопросы» [16]. 133Юрий Сидяков. Профессор К. И. Арабажин и газета «День» К. Арабажина определяла враждебно к нему настроенная газета «Маяк» [18]. До революции он щеголял радикализмом, побуждал Горького, с кото- рым был лично знаком, издавать газету, направленную против либералов [3: 76], теперь же в новой ситуации левые убеждения преподносились как враждебные. В свою очередь газета объявила войну также и монархистам – в частности, здесь помещались статьи, в которых крайне иронически сооб- щалось о претендентах на российский императорский престол  – великих князьях Кирилле Владимировиче и Николае Николаевиче, о распрях между их партиями и т.д. (см., напр.: [19]); в № 5 была помещена публикация, со- ставленная на основе мемуаров Витте, где в крайне отрицательном свете был представлен Николай II (подготовлена она была Г. Князевым – секрета- рем руководимых К. Арабажиным Русских университетских курсов) [20]. Мировые события в газете освещались слабо – своих заграничных кор- респондентов не было, не было также и серьезных аналитиков, которым бы было под силу писать политические комментарии по международным во- просам. Какие-то попытки в этом направлении предпринимал сам К. Ара- бажин, но попытки эти оказывались малоуспешными  – статьи получались вялыми и скучными. Довольно много писалось в «Дне» о положении дел в Советской России, но и тут источники большей частью оказывались вто- ричными. Отмечались исключительно отрицательные стороны советской действительности – репрессии, хозяйственный упадок, упадок культурной жизни и т. п. Все это было тогда общим местом в эмигрантской печати. Латвийский материал был также представлен небогато. Больше внима- ния здесь уделялось культурной жизни, в частности, театральной, но и тут по большей части все ограничивалось лишь представлением репертуара и небольшими аннотациями. Довольно много помещалось в газете матери- алов о положении русской школы; разумеется, писалось и о руководимых К. Арабажиным Русских университетских курсах. Предпринималась попытка создать в газете солидный библиографический раздел. Так среди прочего в первом номере газеты был помещен развернутый обзор журнала «Мысль», издававшегося Петербургским философским об- ществом, во втором – рецензия на вышедшую в Дрездене на немецком языке книгу А. Шурига «Рабиндранат Тагор, его личность, произведения, миросо- зерцание», в третьем номере был дан обзор V тома «Архива русской рево- люции» Гессена и др. Однако сил хватило только на три номера – далее би- блиографический раздел появляется уже не в каждом выпуске, и объем его, а также качество резко падают (да и сама газета, вначале выходившая на шести страницах, сокращается до четырех, из которых одна была занята рекламой). Много места в газете отводилось статьям на литературные темы. Боль- шей частью они принадлежали самому К. Арабажину и, как правило, были подписаны полным его именем (иногда использовались инициалы). Эта  часть репертуара газеты, пожалуй, наиболее интересна, хотя и здесь уровень в основном был не особенно высоким – публикации в значитель- ной мере носили характер «откликов к случаю». 134 В № 1 К. Арабажин поместил свою статью о Блоке. Называлась она «Две- надцать (что хотел сказать Блок своей поэмой)». Статья должна была слу- жить доказательством тому, что никаким гимном большевистским победам, как интерпретировали поэму в то время некоторые критики, она не является. Однако достаточно серьезных доводов автор не приводит и его публикация оказывается весьма поверхностной даже для жанра газетной статьи, хотя и не лишенной при этом ряда эффектных фраз: «Блок  – чадо нашей город- ской интеллигенции, цвет новой русской поэзии, роднящей его с лучшими европейскими поэтами неоромантического и символического направления. Романтик, поставивший свое “нет” тусклой действительности, А. Блок был создан для той поэзии, которой он сделался лучшим представителем» [21]. В № 7 в связи с юбилеем Горького (30-летие литературной деятельно- сти) была помещена статья К. Арабажина, в которой юбиляр изображался хитрым приспособленцем. Литературная деятельность Горького также оце- нивалась не слишком высоко – он именовался писателем, оплевавшим свой народ; говорилось также о сходстве Горького со Смердяковым Достоев- ского [22]. Впрочем, здесь К. Арабажин оригинален не был – повторил опре- деление, данное Е. Чириковым (которое с указанием имени автора также было приведено в напечатанной несколько ранее в «Дне» статье [23]). Во № 2 была опубликована, принадлежавшая К. Арабажину заметка о Гумилеве, написанная в связи с годовщиной его гибели (многие русские латвийские газеты тогда отозвались на нее). Состояла эта заметка также в основном из общих фраз: «Прошел год со дня смерти поэта Н. С. Гуми- лева. Он был убит большевиками, как русский человек, глубоко любящий народ и свое отечество. Его большие дарования, его поэтические достиже- ния, конечно, не могли быть оценены убийцами. Они не пощадили писа- теля, перед которым открывались впереди большие возможности <…>», и далее в подобном роде [24]. В № 4 в отделе фельетонов напечатан очерк Арабажина «Купец в рус- ской литературе». Из писавших о купцах авторах здесь упоминаются Го- голь, разумеется, – Островский; кроме них – Боборыкин, Горький, Чехов. Но, по сути, статья была посвящена не столько литературе, сколько роли купечества в русской общественной и культурной жизни, и роль эта была автором оценена достаточно высоко [25]. Из других посвященных литературным темам статей, опубликованных в «Дне», следует упомянуть и помещенное в № 7 принадлежащее Ар- туру Тупину (Тупиньшу) интервью с Маяковским. В книге «А издавалось это в  Риге» Ю. И. Абызов определял автора как латышского журналиста, специализировавшегося на скандальной сенсации [9: 50]5. Хотя прямых 5 C А. Тупиным К. Арабажин был знаком еще в дореволюционный период – им было написано предисловие к составленной и подготовленной Тупиным к печати книж- ке «Прибалтийский край и война: материалы из русской печати за август, сентябрь и октябрь 1914 г.» [26]. 135Юрий Сидяков. Профессор К. И. Арабажин и газета «День» оценок Маяковского опубликованное интервью в себе не содержало, тем не менее, его образ был здесь представлен достаточно непривлекательным: «Десять лет тому назад в женском Медицинском Институте, где я вел се- минарий по новейшей литературе, я пригласил впервые футуристов. Был и Маяковский, уже тогда он был “большевиком”. В своей неизбежной кофте, размахивая громадными кулачищами с грязными траурными ногтями он читал свои стихи. Круглая как шар голова с квадратной выдающеюся че- люстью. Когда наклонялся к вам и спорил, обдавал вас слюной. В памяти у меня остался его перекошенный от злости рот, откуда сверкал ряд гнилых зубов... Теперь он был ласковым и откровенным. Синий шикарный костюм. Желтые полусапожки бокс-кальф. Нет больше длинной гривы, волоса гладко сбриты и громадный хищный рот украшен рядом золотых зубов. Владимир Маяковский стал европейцем» [27]. Из других крупных публикаций Арабажина в «Дне» (не относящихся к собственно литературным темам) следует упомянуть напечатанную в № 2 газеты его статью «Сменовеховство», спровоцировавшую скандальную полемику. В статье, кроме отрицательной оценки Сменовеховства, вновь было высказано резкое суждение по поводу особенностей русского на- ционального характера. Поскольку эти заявления прозвучали в и без того неблагоприятной по отношении к русскому национальному меньшинству Латвии общественной обстановке, они вызвали крайне враждебную отпо- ведь в газете «Маяк». К. Арабажин отвечал также резко, в результате поле- мика переросла в форменную перебранку. Поскольку о об этой полемике мне уже приходилось писать в свое время [7], не буду сейчас останавли- ваться на этой теме более подробно, отмечу лишь, что на этот раз в отличие от подобного же громкого скандала 1921 года против К. Арабажина вы- ступил только «Маяк» – наиболее значительные рижские русские издания газету К. Арабажина полностью игнорировали: за все время своего суще- ствования «День» ни разу не был упомянут ни в «Сегодня», ни в «Риж- ском Курьере». Такова история «Дня» – история одной из целого ряда неудачных по- пыток создания новой небольшой самостоятельной русской газеты в пе- риод первой Латвийской Республики, которая смогла бы занять свое место на рынке периодики и утвердиться рядом с крупными изданиями того вре- мени – прежде всего с газетой «Сегодня». 136 Литература 1. [Б. п.] «Арабажин (Константин Иванович)». Энциклопедический словарь изд. Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон. Дополнит. том I. СПб., 1905. С. 137. 2. [Б. п.] «Арабажин, Константин Иванович». Новый энциклопедический словарь изд. Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон. Т. 3. СПб., [б.г.], стлб. 249. 3. S. G. Isakov. «Профессор Хельсинкского университета К. И. Арабажин». Очерк жизни и деятельности. Studia Slavica Finlandensia. Т. IV. Helsinki, 1987. P. 68–111. 4. А. М. Конечный «Арабажин Константин Иванович». Русские писатели 1800– 1917. Биографический словарь. Т. 1. М.: Сов. Энциклопедия, 1989. С. 100. 5. Л. Спроге; Е. Колесова. «Профессор-славист К. И. Арабажин: к характеристике рижского периода деятельности». Filoloģijas un mākslas zinātnes Latvijas Universitātē 1919–2009. Procesi un personības. [Rīga]: Latvijas Universitāte, 2009. 264.–273. lpp. 6. А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Письма в двенадцати томах. Т. 10. М.: Наука, 1981. 7. Ю. Сидяков. «”Дело” К. И. Арабажина». Радость ждет сокровенного слова... Сборник научных статей в честь профессора Латвийского университета Людмилы Васильевны Спрoге. Рига: Латвийский университет, 2013. С. 251–259. 8. Э. Екабсонс; Л. Флейшман. “Первый российский консул в независимой Латвии”. Avoti. Труды по балто-российским отношениям и русской литературе: В честь 70-летия Бориса Равдина. Part I. Stanford, 2012. [Stanford Slavic Studies. Vol. 42]. P. 67–214. 9. Ю. Абызов. А издавалось это в Риге. 1918–1944: Историко-библиографический очерк. М.: Библиотека-фонд «Русское Зарубежье»; Русский путь, 2006. 10. СМ.: А. Каневский «Пестрядь». День. 1922. 4 сент. (№ 2). С. 3. 11. А. К-ский. «Кого и как выбирать». День. 1922. 25 сент. (№ 5). С. 2. 12. А. К-ский. «Метаморфозы депутата». День. 1922. 2 октяб. (№ 6). С. 3. 13. А. Каневский. «Русская жизнь». День. 1922. 9 окт. (№ 7). С. 3. 14. А. К. С-кий. «Русские дела. День». 1922. 28 авг. (№ 1). С. 3. 15. [Б.п.] «Аграрный вопрос в Латвии. Интервью с А. С. Бочаговым». День. 1922. 18 сент. (№ 1). С. 3. 16. И. Зилин. «К выборам в Сейм. Съезд кандидатов Н<ационально>-дем<окра- тического> союза в Режице». День. 1922. 25 сент. (№ 5). С. 3. 17. -ъ «Наши задачи». День. 1922. 28 авг. (№ 1). С. 1. 18. [Б. п.] «Лжехристианство». Маяк. 1922. 17. июля. (№ 4). С. 4. 19. [Б. п.] «Претенденты на престол и большие уши». День. 1922. 28 авг. (№ 1). С. 2. 20. Г. Князев. «Витте о Николае II-ом». День. 1922. 25 сент. (№ 5). С. 2–3. 21. К. Арабажин. «Двенадцать (что хотел сказать Блок своей поэмой)» День. 1922. 28 авг. (№ 1). С. 2-3. 22. К. Арабажин. «Максим Горький. К его юбилею». День. 1922. 9 окт. (№ 7). С. 2–3. 23. [Б.п.] «Перелеты и М. Горький». День. 1922. 2 окт. (№ 6). С. 2. 24. К. А. «Н. С. Гумилев». День. 1922. 4 сент. (№ 2). С. 3. 25. К. Арабажин «Купец в русской литературе». День. 1922. 18 сент. (№ 4). С. 2–3. 26. А. П. Тупин. Прибалтийский край и война: материалы из русской печати за август, сентябрь и октябрь 1914 г. Собрал и сост. А. П. Тупин; предисл. К. И. Арабажина. Пг.: Изд. А. П. Тупина, 1914. 27. А. Тупин. «Маяковский за границей (Интервью)». День. 1922. 9 окт. (№ 7). С. 3. 137Юрий Сидяков. Профессор К. И. Арабажин и газета «День» Profesors Konstantīns Arabažins un laikraksts “Diena” Rakstā dots pārskats par 1922. gadā iznākošo Latvijas krievu laikrakstu “Diena”. Izdevuma vadošais darbinieks un faktiskais redaktors bija profesors Konstanstīns Ara- bažins, kurš uz pastāvīgu dzīvi Rīgā pārceļas 1920. gadā. Latvijas krievu kultūras un Lat- vijas krievu izglītības vēsturē profesors K. Arabažins pazīstams kā Krievu Universitātes kursu dibinātājs un pirmais rektors. Laikraksta materiāli aplūkoti tā laika sabiedriskās cīņas kontekstā. Professor K. Arabazhin and the Newspaper “Denj” (“The Day”). This article offers an overview of the Latvian Russian-language newspaper “Denj” (“The Day”). The newspaper was issued in 1922 in Riga. Professor K. Arabazhin, who moved to Riga in 1920, was not only one of the key employees, but also the editor of the newspaper. In the history of Latvian Russian culture and Latvian Russian education, Professor K. Arabazhin is known as the founder and first rector of Russian University. The materials of the newspaper are considered in the context of the public struggle of that time. 138 Ольга Проскурова-Тимофеева «Элементарное родиноведение»: тема родины .. Ольга Проскурова-Тимофеева «Элементарное родиноведение»: тема родины в изданиях для детей и юношества рижского акционерного общества «Саламандра» в середине 1920-х годов В статье рассматривается разнообразие подходов рижского издательства «Са- ламандра» к теме родины при обращении к детской аудитории. Рижские издатели принимали во внимание интересы и ценности различных адресатов: юного поко- ления коренного (старожильческого) населения Латвии; детей эмигрантов, недав- но покинувших Россию и нашедших приют в Латвийской Республике; маленьких читателей в других центрах русского зарубежья, где распространялись издания из Риги. При формировании «детского текста» рижской прессы в рассматриваемый период особую роль играла обеспокоенность так называемой денационализацией нового поколения, охватившая интеллектуальные круги русской эмиграции в се- редине 1920-х годов; на содержание также оказывали влияние личные идеологи- ческие и аксиологические установки редакторов изданий для детей. В латвийских учебниках по родиноведению, издаваемых «Саламандрой», прослеживается рас- терянность составителей при отборе материала на тему родины. Ключевые слова: детская периодика, детская пресса, межвоенная Латвия, русская эмиграция, родина, родиноведение, «Саламандра». В независимой Латвии вплоть до середины 1920-х гг. серьезных попы- ток наладить профессиональный выпуск детских периодических изданий на русском языке практически не предпринималось. Исключение  – изда- тельская инициатива жителей Либавы (ныне Лиепаи). Прошение о выпуске русскоязычного журнала для детей было подано в латвийское Министер- ство внутренних дел (МВД ЛР) 14  октября 1921 года: «Журнал предпо- лагаем издавать от одного до двух номеров в месяц. Цель издания  – дать детям художественный материал для чтения. Журнал будет иллюстрирован рисунками. Название журнала “Божий мир”. Издателями журнала будем мы, Гравит и Бурнашев – оба, а редактором я, Бурнашев» [1: 440]. Отдел по делам прессы МВД ЛР потребовал от ответственных служб собрать сведения об Эрне Гравит и Михаиле Бурнашеве. Полиция выяс- нила, что Гравит – российская подданная 25-ти лет, без определенного рода деятельности, замужем за владельцем либавской мыльной фабрики. Бурна- шев  – подданный России, женат, учитель. В отчетах полиции сообщалось, что «неблагоприятных сведений» и «компрометирующей информации» о политической неблагонадежности будущих издателей нет [1: 441–448]. В  сопроводительной полицейской записке уточнялось, что задуманный https://doi.org/10.22364/ruslat.9.14 139Ольга Проскурова-Тимофеева. «Элементарное родиноведение»: тема родины .. журнал будет адресован детям 6–12 лет. В нем планируется печатать «би- блейские стихи, сказочки и детские рассказики с иллюстрациями и рисун- ками, только для детей» [1: 445]. Документы из фондов Латвийского го- сударственного исторического архива (ЛГИА) свидетельствуют о том, что в  начале ноября 1921 года разрешение на выпуск издания было получено, однако достоверных данных, был ли отпечатан хоть один номер «Божьего мира», пока не обнаружено1. Михаил Николаевич Бурнашев (1882–1928) – одна их ключевых фигур в развитии русской детской периодики межвоенной Латвии. Он родился 11 марта 1882 года в Курской губернии Российской империи, в семье потом- ственных дворян. В упомянутых выше отчетах полиции говорится, что он прибыл в Либаву в 1918 году. Поначалу давал частные уроки и работал де- лопроизводителем на «бывшей машинной фабрике Бёкера»2 [1: 444–445]. В сентябре 1921 года Бурнашев получил официальное разрешение латвий- ского Министерства образования на работу учителем, преподавал русский язык и историю в ряде либавских школ [1: 445]. В 1925 году М. Н.  Бурнашев был рукоположен в священники архие- пископом Иоанном (Поммером). Одновременно с  выполнением своих обязанностей священнослужителя отец М.  Бурнашев продолжал вести преподавательскую деятельность уже в Риге: учил детей в школе при Свя- то-Троицком Сергиевом женском монастыре, был законоучителем в риж- ской частной гимназии А. К. Корти [2]. Когда в конце 1925 года акционерное общество печатного дела «Саламан- дра», основанное в Риге российским эмигрантом, предпринимателем и меце- натом Николаем Алексеевичем Белоцветовым (1863–1935), заявило о намере- нии всерьез заняться изданием периодики для детей, о. Бурнашев стал одним из основных действующих лиц этого направления деятельности издательства. В ноябре 1925 года «Саламандра» приступила к изданию «ежедневной русской национально-демократической» газеты «Слово»  – потенциаль- ного конкурента рижской газете «Сегодня». Абрис своей программы ре- дакция «Слова» очертила в пятом номере: Мы считаем самостоятельное существование Латвии бла- гом для нас, которым мы не можем не дорожить и которого мы не можем не защищать. Латвия для нас, русских, не только при- ют (курсив мой  – О.  П.-Т.), но и государство, под кровом законов 1 Автор статьи благодарит латвийского исследователя Б. А.  Равдина за рекоменда- цию обратить внимание на эти архивные документы. 2 «Фабрика Бёкера» имеет давнюю историю. В 1882 году владелец вестфальского металлургического предприятия Вильгельм Бёкер построил в Либаве завод для производства проволочного железа, проволоки и гвоздей. Руководство предприя- тием взял на себя его сын – Адольф Бёкер. В советское время завод был известен под названием «Sarkanais Metalurgs» («Красный металлург»), позже – «Liepājas Metalurgs» («Лиепайский металлург»). 140 которого живут и развиваются латвийские граждане русской на- циональности. Но само собою разумеется, что мы горячо жела- ем восстановления России,  – не той, конечно, России, где террор и насилие возведены в систему управления, а правовой, демократи- ческой, свободной России, которая была бы построена на началах социальной справедливости и национального равенства [3: 116]. Почти одновременно с запуском газеты «Слово» акционерное обще- ство «Саламандра» начало издавать еженедельный литературно-художе- ственный, богато иллюстрированный журнал «Перезвоны». Он наме- ревался конкурировать с подобными себе изданиями на более широком рынке  – русского зарубежья. Раздел журнала «Перезвоны»  – «Детский уголок» – стал первым подступом «Саламандры» к детской аудитории в пе- риодической печати. Его редактором и был назначен о. Бурнашев. По сведе- ниям Ю. И. Абызова, «ближайшее участие принимал Иван Лукаш» [3: 91]. С ноября 1925 года по май 1926 года раздел «Детский уголок» публи- ковался в каждом номере «Перезвонов» (№№ 1–18). Ему отводились по- следние страницы журнала, которые отделялись от остального содержания номера специальным графическим оформлением. Количество страниц рав- нялось 4 в первых пяти номерах и выросло до 6 в дальнейшем. Сдвоенный «святочный выпуск» 1925 года занял 12 страниц. Этот раздел «Перезво- нов» издавался, как и сам журнал, по правилам старой орфографии и имел сквозную пагинацию. В «Детском уголке» не соблюдалась строгая рубрикация, однако доста- точно рано были сформированы читательские ожидания: чаще всего раздел представлял собой подборку русских былин, сказок, стихов (А. С. Пушкина, Н. А. Некрасова, А. Н. Майкова, И. З. Сурикова, Д. Н. Кайгородова и др.) и рассказов Л. Н.  Толстого. Среди наиболее объемных перепечаток клас- сики – «Песнь о вещем Олеге» и «Сказка о рыбаке и рыбке» А. С. Пуш- кина, «Ночь накануне Рождества» Н. В.  Гоголя, «Мальчик у Христа на елке» Ф. М. Достоевского, «На Страстной неделе» А. П. Чехова. Особое место в «Детском уголке» принадлежало «Фейным сказкам» К. Д. Бальмонта. Он – самый частотный «новый» автор, представленный в разделе. Из  других, современных журналу авторов, в «Детском уголке» печатались И. А. Бунин, В. Ф. Ходасевич, А. Н. Толстой, И. Ф. Наживин. В трех последних номерах были опубликованы летописные сказания в изложении самого о.  Бурнашева под общим названием «Из родной ста- рины». В номере №  18 детский раздел закрывался стихотворением риж- ского поэта Виктора Третьякова «Полдень», которое также изобиловало отсылками к древнерусской истории. В апреле 1926 года МВД ЛР получило прошение о выпуске «Детского уголка» отдельным изданием: «Акционерное общество печатного дела “Саламандра” <…> просит разрешения издавать детский раздел жур- нала “Перезвоны” в виде отдельного журнала два раза в месяц под назва- нием “Детский уголок” и назначить ответственным редактором бывшего 141Ольга Проскурова-Тимофеева. «Элементарное родиноведение»: тема родины .. российского подданного о.  Михаила Николаевича Бурнашева <…>» [4: 15]. В ЛГИА хранится поручение министра внутренних дел рижскому пре- фекту снова собрать дополнительную информацию об о.  Бурнашеве. По итогу проверок, ответственные инстанции рапортовали, что компромети- рующие сведения не обнаружены, и препятствий для выпуска нового изда- ния нет [4: 16–24]. В мае и начале июня 1926 года вышло три номера «Детского уголка» с пометой на обложке «Бесплатное приложение к журналу “Перезвоны”. В отдельной продаже 16 сант. (8 руб.)». На восьми его страницах – Н. В. Го- голь, А. Н. Плещеев, Л. Н. Толстой, В. П. Авенариус; очерки о первых рус- ских путешественниках и книгопечатниках; игры и шарады. После выхода третьего номера в июне 1926 года издание прекратило свое существование. В силу общей ценностной ориентации флагманских изданий «Са- ламандры» (газеты «Слово» и журнала «Перезвоны») тематической доминантой «Детского уголка» под редакцией о.  Бурнашева стала Рос- сия  –  ее история, религия, культура. Подбор материалов для раздела ос- новывался на традиционных представлениях о произведениях русской литературы, предназначенных для детей и призванных сохранить и укре- пить их принадлежность к русской национальной культуре. Тема России, тема родины  – важнейшие для рижского «Детского уголка», ориентиро- ванного, прежде всего, на общую детскую аудиторию русского зарубежья. При их разработке редакция планомерно придерживалась единственного вектора – «родина – Россия»3. 3 Весной 1926 года в издательстве «Саламандра» под редакцией о. Бурнашева также вышел объемный иллюстрированный сборник (88 страниц большого формата) для детей и юношества под названием «Родина». Издание открывалось следующим обращением к читателям: «Вдали от родины, на чужбине, растут, воспитываются и получают свое духовное развитие наши дети. Все чаще и чаще можно слышать голо- са о денационализации подрастающего поколения. Сборник “Родина” ставит себе задачей помочь родителям и школе в этом больном и опасном своими последствия- ми вопросе. <…> Подвижники русской церкви и национальные богатыри и герои, царственный своим величием Петроград и сказочная своей архитектурной фанта- стикой и седой стариной Москва, тихий провинциальный город и бедная русская деревушка с церковкой на погосте, дремучий лес и поле – все это нашло себе место в нашем сборнике» [5: 3]. Сборник продолжал и развивал доминантную темати- ку «Детского уголка». Его содержание отражало общее настроение эмигрантских кругов в центрах русского зарубежья тех лет. Книгу под редакцией о. Бурнашева не оставила незамеченным рижская газета «Сегодня». Известный критик Юлий Айхенвальд отмечал: «В сборнике даны: образцы народных былин, исторических песен, “Слово о полку Игореве”, воззвания Дионисия, народные сказки, наиболее проникнутые национальной стихией отрывки из Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гоголя, Тургенева, Кольцова, Никитина, Некрасова. Из историков даны отрывки из Карамзина и Ключевского. В сборнике несколько хороших репродукций в кра- сках и много снимков с картин, рисующих русскую природу, русскую историю и русский быт. Стремясь дать самое бесспорное и несомненное из русской литерату- ры, сборник приближается к хрестоматии. По нашему мнению, хрестоматический 142 Своеобразную альтернативную редакционную линию внутри «Сала- мандры» по отношению к детским изданиям, находившимся в ведении о. Бурнашева, выстраивал представленный издательским домом в конце 1925 года новый журнал для семьи и юношества «Юный читатель». 27 ноября 1925 года на имя министра внутренних дел Латвии было по- дано прошение: «Желая с 15-го сего декабря издавать на русском языке журнал для детей среднего возраста под названием “Юный читатель”, про- сим выдать соответствующее разрешение. Журнал будет выходить два раза в месяц (1 и 15 числа) и печататься в типографии “Саламандра” – Б. Кузнеч- ная, 43. Ответственный редактор –  латвийская подданная Елена Никола- евна Андрусова – 26 лет, жив<ет> в Риге по Ганзейской ул. д. № 2а кв. № 3, удовлетворяет всем требованиям ст. 2 и других Закона о печати» [7: 571]. На оборотной стороне документа – подпись дочери главы «Саламандры» Н. А. Белоцветова: «Принять на себя ответственное редактирование жур- нала “Юный читатель” согласна. Удовлетворяю требованиям Закона о пе- чати /ст. 2 и др./: латвийское подданство, благонадежность, возраст. <…> Елена Андрусова» [7: там же]. 30 ноября 1925 года издание детского жур- нала было официально одобрено МВД ЛР [7: 572]. Спустя день редакция газеты «Слово» опубликовала материал в жанре «анкета», в котором интересовалась, каким, по мнению опрашиваемых, должен быть детский журнал: «В связи с новым культурным начинанием издательства “Саламандра”  – изданием журнала для семьи и юношества “Юный читатель”, мы обратились к выдающимся представителям педаго- гики, искусства, литературы и публицистики с <этим > вопросом» [8]. Известные рижские интеллектуалы дали развернутые ответы: в них, как правило, высказывалась надежда на сохранение чистоты русского языка у молодого читателя, живущего за пределами России, а также желание видеть на страницах детского издания больше материалов о русской культуре и искусстве4. Редакция также собрала ответы на вопрос анкеты у представителей глав- ной аудитории журнала – детей –, пообещав серьезно отнестись к их мне- нию. Маленькие читатели признавались, что ожидают, в основном, публи- каций приключенческой и экзотической направленности. материал в общем доступен русским детям даже в эмиграции и было бы целесо- образнее остановиться на другом» [6]. В 1927 году о.  Бурнашев выпустил в из- дательстве «Саламандра» еще один сборник для детей  – «Русь». Издание вновь представляло собой антологию известных текстов (среди авторов – Н. М. Карам- зин, В. О. Ключевский, С. М. Соловьев и др.). В сборнике также были опубликова- ны очерки самого о. Бурнашева об истории Киева, Москвы и Санкт-Петербурга, часть из которых ранее печаталась на страницах «Детского уголка». 4 Среди опрошенных  – депутат Сейма Латвии, видный общественный деятель Е.  М.  Тихоницкий, известный педагог Ф. А. Эрн, художник Н. П. Богданов-Бель- ский, писатель И. С. Лукаш, журналист Г. И. Гроссен (псевдоним Нео-Сильвестр). 143Ольга Проскурова-Тимофеева. «Элементарное родиноведение»: тема родины .. Назначенный на должность редактора «Юного читателя» Л.  Кормчий подытоживал анкету: «Я искренне рад, что взгляды, высказанные г. г. пе- дагогами, представителями искусства и литературы, а равно и пожелания моих будущих читателей совпадают с моими представлениями о журнале для юношества. Приложу все усилия, чтобы “Юный читатель” под моим ру- ководством стал не только приятным развлечением, но и светочем для юных душ» [8]5. Примечательно, что в личной переписке редактор Л. Кормчий, помещенный, по выражению Ю. И.  Абызова, «под надзор» Андрусовой, представительницы семейного клана Белоцветовых, называл «Юный чита- тель» «моим журналом»6. В течение года с небольшим  – с середины декабря 1925 года по конец декабря 1926 года – новое детское издание «Саламандры» исправно выхо- дило дважды в месяц. Количество страниц в двадцати пяти номерах варьи- ровалось: от 50 в первые месяцы издания, когда на номер приходилось до 6 страниц рекламы, до 30–32  – на  исходе существования журнала. Каждые шесть номеров 1926 года имели сквозную пагинацию. Журнал печатался по правилам старой орфографии. Оригинальные иллюстрации выполнялись ху- дожниками Николаем Пузыревским (автор обложки) и Генрихом Дайбером. «Юный читатель» был относительно строго структурирован. Обычно номер открывался несколькими приключенческими рассказами русских или зарубежных авторов. Вторую половину номера занимали постоянные рубрики, напр., «Бой-скаут», «Юный филателист», «Фотограф-люби- тель», «Радио», отражавшие интересы и увлечения современных журналу читателей-детей. Регулярные разделы «Обо всем понемногу», «По белу свету» содержали заметки об интересных происшествиях, служили «ма- ленькими энциклопедиями» любопытных фактов. Традиционными были также разделы «Спортивный уголок», юмористические страницы, загадки и конкурсы. Отдельное внимание на страницах «Юного читателя», как того ожи- дали взрослые участники анкеты «Слова», уделялось теме России и рус- ской культуры. В первой половине 1926 года регулярными были рубрики 5 Л. Кормчий  – один из писательских псевдонимов Леонарда Юлиановича Коро- ля-Пурашевича (1876–1944). Эти официальные персональные данные хранятся в Регистре паспортов жителей Латвии (1918–1940). Подлинная фамилия трудно установима [9, 10; 11]. В разные времена он выступал в печати под псевдонимами Л. Гданский, Л. Королев, Мих. Катков, Петров-Суворов, Эль-Ка, Л. Кошевой, Лека, граф Лео Нарт, граф Леон Гард, П. Чунчин и другими: «речь в данном случае идет не только о литературной игре, но о множестве “личностей”, “профилей”» [10: 23]. Фигура Короля-Пурашевича вызывала неоднозначную реакцию в журналистских и литературных кругах Риги. 6 Ср. письмо Л. Кормчего Александру Дехтереву: «Я напечатал Ваши стихи в “Юном Читателе”. Желая Вас видеть постоянным сотрудником моего журнала (курсив мой – О. П.-Т.), позволил себе поместить Ваше имя в числе сотрудников. Надеюсь, не будете протестовать?» [12]. 144 «Были и сказания Руси» и «Беседы по истории русского искусства»; в каждом номере рассказывалось об одном из представителей русской клас- сической литературы  – публиковались очерки о жизни А.  С.  Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. С. Грибоедова, Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева. Примечательны беллетризованные воспоминания ответственного ре- дактора журнала Е. Н. Андрусовой – «Святки в Белом Теремке» (святоч- ный №, 1925) и «Как я Теремок продавала. Страничка из прошлого» (№ 6, 1926), эксплуатировавшие мотив ностальгии по России, «утешительный миф», о необходимости которого чуть позже писал А. В.  Амфитеатров в своей программной статье «К русскому обществу» (1928): «Дайте же рус- ским детям хоть какую-нибудь реализацию утешительного мифа» [13: 324]7. Тем не менее, с завидным постоянством на страницах журнала появля- лись материалы о Латвии, напр., «По Латвии», «Как возникали в Латвии города», «Руины Вендена»8. Журнал изобиловал латвийскими локусами и в той его части, где печатались заметки об актуальных событиях, к примеру, сообщения о лагере бой-скаутов под Ригой или фотографический очерк о детском отдыхе в санатории на рижском взморье. В декорациях режицкого замка происходило действие рассказа Л.  Кормчего «За  древним кладом» (№ 5, 1926)9. Локальные фольклорные мотивы также обыгрывалась им в ле- генде «Царь-рыба. Из легенд Прибалтики» (№ 1, 1926). Любопытны отдельные формулировки в публикациях о Латвии. Юному читателю предлагалось познакомиться с «историческими древностями и красотами природы родной страны (курсив мой  – О. П.-Т.)» [16]. Прини- мая во внимание агитационную природу взглядов Кормчего на детское чте- ние10, можно предположить, что редакция «Юного читателя» предприни- мала осознанную попытку множественной адресации. Сложный разговор о родине журнал вел сразу с несколькими целевыми аудиториями: одной частью своих материалов он укреплял принадлежность к Латвии у юного 7 Подобный тип беллетристики для детей был не редок в литературе русской эми- грации 1920-х годов. Ср. отклик в рижской прессе на книгу В. Нарышкиной-Витте «Записки девочки» (Берлин, 1922): «Авторша –  дочь С. Ю. Витте  – желает по- делиться со своими детьми воспоминаниями детства» [14] или отзыв на книгу Е.  Ильиной-Полторацкой «Как мы жили в старинной усадьбе» (Берлин, 1923): «Он <рассказ> рисует жизнь в старинной русской дворянской усадьбе, как она представлялась восьмилетней девочке или, вернее, как она запечатлелась в детских воспоминаниях автора, и переносит юных читателей в недавнее, но уже далекое прошлое» [15]. 8 Предположительно, это были отрывки из книги Л. Кормчего «Наша родина. Очер- ки по географии Латвии» (тип. Р. А. Зальпиуса, 1923)  – редкого издания, отсут- ствующего в латвийских библиотеках. Выдвинутое предположение на данный мо- мент не является верифицируемым. 9 В Режице (сейчас Резекне) Король-Пурашевич, по-видимому, провел свои первые годы жизни в Латвии, преподавал в местной гимназии. 10 Об этом свидетельствуют программные статьи Л.  Кормчего  – поначалу в совет- ской газете «Правда» [10: 20], позже в рижских изданиях [17, 18]. 145Ольга Проскурова-Тимофеева. «Элементарное родиноведение»: тема родины .. поколения коренного (старожильческого) русского населения и сближал с новой «родной страной» ребенка-эмигранта. Другая часть публикаций поддерживала культурно-историческую связь с Россией  – как у перечис- ленных читательских групп, так и у аудитории в других центрах русского зарубежья11. В июне 1926 года, вслед за «Воззванием русских писателей, ученых, ар- тистов и художников», подписанным месяцем ранее в Париже12, «Юный читатель» наметил смещение акцентов в своей редакционной политике: «В журнале обращено особое внимание на борьбу с денационализацией русского юношества и на воспитание его в духе русской культуры. Особый отдел “Были и сказания Руси” посвящен истории России и ее славному про- шлому. “Юный читатель” необходим каждой семье, заботящейся о сохране- нии в душах детей культурной связи с Россией» [19]. Однако провозглашенные «поправки» носили, скорее, декларативный характер: материалы о Латвии продолжали публиковаться в последующих номерах журнала (напр., «Певческие праздники Латвии» (№  13, 1926), «Зеленая Дева Дондангенского замка. Из латвийской старины» (№  14, 1926), а рубрика «Были и сказания Руси», напротив, практически исчезла, мелькнув лишь однажды в ноябрьском номере (№ 21, 1926). Во второй половине 1926 года со страниц журнала пропал и раздел «Бе- седы по истории русского искусства» под редакцией профессора Н. И. Ми- шеева. О прошлом России юным читателям напоминали редкие очерки о жизни русских писателей, а также повесть «Ермак» В. Радича (№  16–18, 1926) –  предположительно, перепечатка из дореволюционного журнала «Всходы», который некогда редактировал Л. Кормчий. Тема родины зат- мевалась другой тематической составляющей «Юного читателя» – матери- алами приключенческой и экзотической направленности13. 11 О широкой географии подписчиков журнала свидетельствуют рубрики «Почто- вый ящик», «Юный филателист», ответы на конкурсные задачи: письма в редак- цию приходили из Ковно (сейчас Каунас), Ревеля (сейчас Таллин), Юрьева (сейчас Тарту), Гельсингфорса (сейчас Хельсинки), Белграда, Софии, Берлина. 12 В начале мая 1926 года в Париже было подписано «Воззвание русских писателей, ученых, артистов и художников», в котором была выражена сильная обеспокоен- ность денационализацией молодого поколения русских эмигрантов. Среди подпи- савших воззвание были многие известные писатели русского зарубежья. 13 На этом фоне интерес представляют два сочинения молодого рижского автора «Юного читателя» Владимира Эшенбруха. Его первый рассказ «Гришка-поно- маренок» был опубликован во втором номере «Юного читателя» за 1926 год. В  нем  – единожды на страницах журнала  – затрагивалась знаковая для прозы русской эмиграции «первой волны» тема границы с Советской Россией. По сю- жету рассказа, сирота Гриша, сын покойного пономаря, живет в деревне на со- ветско-эстонской границе. Та часть села, где находится церковь, отошла к СССР. Гриша тайно прибирает храм и чистит иконы, подвергая свою жизнь опасности. Чудом спасшись от большевиков, пономаренок перебегает границу и оказывается в Эстонии, где его усыновляет семья священника. Сам Владимир Валентинович 146 Показательно, что этот журнал издательства «Саламандра» учитывал гетерогенность своей читательской аудитории и разрабатывал разновек- торный подход к теме родины, включающий как направление «родина  – Россия», так и вектор «родина – Латвия». Такую редакционную политику журнала можно определить как более вариативную по сравнению с  на- ционально-консервативной стратегией ориентированного на широкую аудиторию русского зарубежья «Детского уголка», но в целом не проти- воречившую установке, обозначенной в первых номерах газеты «Слово» – ведущего периодического издания «Саламандры». По-видимому, редакционная политика «Юного читателя» отчасти была основана на личных убеждениях Л. Кормчего того времени, что под- тверждается содержанием журнала «Новый читатель», который был соз- дан им единолично –  сразу после закрытия «Юного читателя» в декабре 1926 года по причине финансовых затруднений издательства14. Примечательно, что в эти же годы «Саламандра» выпустила серию учебников для русской школы15. Среди них  – «Настольная хрестоматия Шпис-Эшенбрух родился в Нарве в 1906 году в семье владельца ивангородской фа- брики, прошел через многие жизненные испытания и нашел пристанище в Латвии. «Гришка-пономаренок» был одним из его первых писательских опытов. Читатель узнал об этом из некролога, посвященного Эшенбруху и опубликованного в пятом номере «Юного читателя». Молодой рижский автор скоропостижно скончался, а редакция дала обещание посмертно напечатать его второй рассказ в ближайших выпусках журнала. Рассказ «Мое детство и юность. Быль, рассказанная старым котом Васькой» был опубликован в № 8, 1926 и представлял собой своеобразную версию «утешительного мифа». 14 Структурой и содержанием начинание Л. Кормчего «Новый читатель» (вышло всего два номера в начале 1927 года) фактически копировало предшественника. Главный текст обоих выпусков  – новый приключенческий роман самого главного редактора – «Исчезнувший остров». В нем Л. Кормчий продолжил реализовывать стратегию разновекторного разговора с читателем о родине. Действие романа на- чиналось в Риге – «новой родине» юных эмигрантов-сирот брата и сестры Марка и Людмилы. Начало романа изобиловало рижскими локусами: «Марк мрачно су- нул щетки в ящик, собрал несложный набор банок с сапожным кремом и захлоп- нул крышку: зачастил мелкий нудный дождик, и на заработки приходилось махнуть рукой. Мутный осенний вечер затягивал тяжелой сизью Ригу. Вспыхивали огни в витринах магазинов напротив  – на Елизаветниской ул., и от них серебристые блики ложились на скользкие тротуары и мостовую» [20]. Встреченный на ули- це «странный незнакомец» напомнил Марку о его прошлом  – детстве в России, тем самым иннервировав вектор «родина – Россия». Вероятно, название романа – «Исчезнувший остров» – также символизировало потерянную главными героями родину. Однако, по причине незавершенности текста, это предположение трудно подтвердить. 15 В середине 1920-х гг. «Саламандра», поддерживая идею необходимости доступ- ной по цене русской книги, издает в серии «Дешевая библиотека» «Капитанскую дочку» А. С.  Пушкина, «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Тараса Бульбу» 147Ольга Проскурова-Тимофеева. «Элементарное родиноведение»: тема родины .. школьника с элементарными сведениями по родиноведению»16 рижского педагога Н. В. Кузнецова. Целевая аудитория учебника  – внутрилатвий- ская. Географический раздел «элементарного родиноведения» содержал исключительно латвийскую топонимику (реки и озера Латвии, Рижский залив и пр.), общественно-политический – сведения по истории и государ- ственном устройстве Латвийской Республики (Сейм Латвии, Президент Латвии и пр.). Учебник был выполнен в соответствии с правилами новой русской орфографии. Любопытен параграф учебника под заголовком «Отечество», обозна- чивший определенную растерянность составителя при описании базовых понятий «родиноведения»: Каждый народ имеет свое отечество, свою родину. Отечеством называют страну, в которой люди родились, провели детство, моло- дость и в которой испокон века жили их отцы, деды и прадеды. Свое отечество люди называют родиной. Родиной они зовут потому, что в ней они родились, усвоили родной язык, в ней же похоронены на кладбищах их отцы, деды и прадеды и в ней же живут все их родные, друзья и знакомые; нередко родину называют матерью <…> На све- те имеется много разных государств и очень богато устроенных, но у каждого человека одна родная мать, одна у него и родина [21: 93–94]. В литературной части учебника приводились хрестоматийные стихи о родине русских поэтов А. Н. Плещеева, Ф. Н. Берга и М. Ю. Лермонтова. Отдельно стоит отметить, что стихотворение Лермонтова с известным за- чином «Люблю отчизну я, но странною любовью!..» было переписано и сокращено автором латвийского учебника. За это, в числе прочего, Кузне- цова критиковал режицкий (резекненский) педагогический журнал «Род- ная школа»: «Лермонтовская “Отчизна” начинается нелермонтовским стихом “Люблю отчизну я, люблю я всей душой…”» [22]17. Н. В. Гоголя, также входящих в школьный канон русской литературы в межвоенной Латвии. 16 В педагогической традиции Российской империи родиноведение, скорее, подра- зумевало географическую (пространственную) составляющую изучения родного края; его семантика не включала идеологический и исторический аспекты. 17 Цитируемый номер общественно-педагогического журнала «Родная школа» (№ 1, 1930), выпускавшегося в Режице (ныне Резекне) Союзом русских учительских ор- ганизаций в Латвии, в основном, посвящен методологии преподавания родинове- дения в русских школах Латвии. В нем анализируются подходы к содержанию это- го предмета, рецензируются выходившие в Латвии учебники по родиноведению. 148 Для сравнения (исправления и сокращения отмечены курсивом – О. П.-Т.): Лермонтов: Кузнецов: Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой. Ни слава, купленная кровью, Ни полный гордого доверия покой, Ни темной старины заветные преданья Не шевелят во мне отрадного мечтанья, Но я люблю – за что, не знаю сам – Ее степей холодное молчанье, Ее лесов безбрежных колыханье, Разливы рек ее, подобные морям <…> [23: 509]. Люблю отчизну я, люблю я всей душой, ее полей холодное молчанье, ее лесов дремучих колыханье, Разливы рек ее весеннею порой [21: 128]. Учебник Кузнецова выявлял авторскую «креативность» при форму- лировке ключевых понятий в разговоре о родине с детской аудиторией межвоенной Латвии. В то же время, этот вопрос не представлялся проти- воречивым для «Детского уголка», раздела и приложения журнала «Пе- резвоны»: его издательские амбиции выходили далеко за пределы Латвии, издание не ограничивалось местной адресацией. Редактор «Детского уголка» о.  М.  Бурнашев последовательно реализовывал развитие един- ственного тематического вектора «родина  – Россия» и в других вверен- ных ему изданиях «Саламандры». Журнал «Юный читатель» под редак- цией Л.  Кормчего пытался осуществлять разновекторную коммуникацию на тему родины, включавшую направление «родина – Латвия». Таким об- разом, рижское акционерное общество печатного дела «Саламандра» де- монстрировало множественность подходов к теме родины при обращении к поколению русских детей, оказавшихся в новой исторической ситуации. Литература 1. ЛГИА ф. 3724, оп. 1, ед. хр. 80. 2. О. Пухляк, Покровское кладбище. Слава и забвение, 2004. Доступен на https:// www.russkije.lv/ru/pub/read/pokrovskoe-cemetry/svjaschenniki-3.html 3. Ю. Абызов, А издавалось это в Риге. 1918–1940: историко-библиографический очерк. М.: Библиотека-фонд «Русское зарубежье», Русский путь, 2006. 4. ЛГИА ф. 3724, оп. 1, ед. хр. 96. 5. М. Бурнашев (ред.), Родина. Рига: Саламандра, 1926. 6. Ю. Айхенвальд, «Родина», Сегодня, № 116. C. 8, 1926. 149Ольга Проскурова-Тимофеева. «Элементарное родиноведение»: тема родины .. 7. ЛГИА ф. 3724, оп. 1, ед. хр. 92. 8. [Б. п.], «Каким должен быть “Юный читатель”?», Слово, № 17. C. 2, 1925. 9. Ср. Ю. Абызов, Р. Тименчик, «История одной мистификации: Факты и гипотезы», Даугава, № 9. C. 108–116, 1990. 10. Ср. Б. Хеллман, «Детская литература как оружие: творческий путь Л. Кормчего», в «Убить Чарскую...»: парадоксы советской литературы для детей (1920–1930-е гг.), сборник статей (сост. М. Балина и В. Вьюгин). С.-Пбг: Алетейя. C.  20–45, 2013. 11. Ср. Ж. Бадин, «Преступление и наказание в творчестве Л.  Ю.  Короля-Пураше- вича», Kultūras studijas XII. Noziegums un sods literatūrā un kultūrā (глав. ред. А. Сташулане. C. 37–50, 2020. 12. Л. Король-Пурашевич, Письма Александру Дехтереву, 1926. Доступен на http:// www.russianresources.lt/archive/Korm/Korm_3.html#1 13. См. И. Арзамасцева, С. Николаева, Детская литература. М.:  Издательский центр «Академия», 2005. 14. [Б. п.], «В. Нарышкина-Витте. Записки девочки», Сегодня, № 76. C. 4, 1922. 15. Н. Н., «Е. Ильина-Полторацкая. “Как мы жили в старинной усадьбе”», Сегодня, № 27. C. 5, 1923. 16. Г. Я., «По Латвии», Юный читатель, святочный №. C. 34, 1925. 17. Л. К., «О детской книге», Наше будущее. C. 7, 1922. 18. Л. Кормчий, «Зрелища и дети», Вечернее время, № 474. C. 4, 1925. 19. [Б. п.], [Без названия], Юный читатель, № 12. C. 95, 1926. 20. Л. Кормчий, «Исчезнувший остров», Новый читатель, № 1. С. 3, 1927. 21. Н. Кузнецов, Настольная хрестоматия школьника с элементарными сведениями по родиноведению, часть II. Рига: Саламандра, [1925]. 22. А. Ф., «О книге и из книги», Родная школа, № 1. C. 30, 1930. 23. М. Ю. Лермонтов, «Родина», собрание сочинений в 4 т., т. 1. Москва, Ленинград: Издательство АН СССР, 1961. “Elementārā dzimtenes mācība”: dzimtenes tēma Rīgas akcionāru biedrības “Salamandra” 1920. gadu vidū izdotajā bērnu un jauniešu literatūrā Rakstā aplūkota Rīgas izdevniecības “Salamandra” dažādās pieejas dzimtenes tēmas atspoguļojumam bērnu literatūrā. Rīgas izdevēji savā darbībā ņēma vērā dažādu izde- vuma adresātu intereses un vērtības, jo “Salamandras” lasītāju loks bija raibs – tie bija Latvijas krievu tautības pamatiedzīvotāju jaunatne; emigrantu bērni, kuri nesen bija pametuši Krieviju un atraduši patversmi Latvijas Republikā; mazie lasītāji citos krievu emigrācijas centros, kuros tika izplatīti Rīgas izdevumi. Veidojot Rīgas preses “bērnu tekstu”, īpaša nozīme tika pievērsta tā saucamajai jaunās paaudzes denacionalizācijas problēmai, kas 20. gadu vidū aptvēra krievu emigrācijas intelektuālo loku. Izdevumu bērnu literatūras saturu ietekmēja arī redaktoru personiskie ideoloģiskie un aksioloģis- kie uzstādījumi. Materiālu par dzimtenes tēmu atlasē Latvijas “Salamandras” izdotajās mācību grāmatās vērojams to sastādītāju mulsums. 150 “Elementary Homeland Studies”: The Topic of Homeland in Publications for Children and Youth by Riga Publishing House “Salamandra” in the mid 1920s The article examines how the Riga-based émigré publishing house “Salamandra” approached a controversial topic of homeland when addressing its younger readers. In mid 1920s a complex message about homeland was communicated by the émigré publisher to its heterogeneous readership of Russophone children living in interwar Latvia. The message was multi-layered in attempt to target a young generation of a so called Latvian Russophone oldsettlers’ community, children-emigrants whose families have left Russia recently and settled in a newly proclaimed Latvian Republic, and young readers in other Russian émigré centres where periodicals from Riga were distributed. Exploring publications for children and youth produced in Russian in interwar Riga, foregrounded the ambiguity of narratives about homeland. The editorial practices faced even greater complexity when historical, social  and cultural backgrounds of younger readers intersected with the concerns of denatsionalizatsiya (denationalization) of a  new émigré generation that embraced broader Russian emigration circles in mid 1920s. 151 Галина Боева Финляндия в жизни и творчестве Леонида Андреева Галина Боева Финляндия в жизни и творчестве Леонида Андреева В статье обосновывается важность в жизни Леонида Андреева геокультурного топоса Финляндия, с которой писатель был связан биографически и творчески в последнее десятилетие своей жизни. Исследованы следующие аспекты темы: жиз- нетворческий («домостроительство» писателя на Черной Речке рассматривается как жизнестроительный проект в духе модерна); рецептивный (восприятие твор- чества Андреева в контексте романтико-модернистского комплекса «Север» и культа Ибсена); аспект поэтики (в произведениях «финского периода» писатель обращается к локусу «Финляндия», моделируя «фьордовое», замкнутое про- странство). Приводятся современные свидетельства мифотворческой активности места, где находился дом Андреева. Ключевые слова: дом, жизнетворчество, Леонид Андреев, локус, топос, Финляндия. Леонид Андреев, живший с 1908 г. до скоропостижной смерти в 1919 г. в собственном доме на Карельском перешейке (у финской деревушки Вам- мельсуу, недалеко от Петербурга),  – редкий случай эмигранта без эми- грации, поскольку в позиции «за границей» он оказался невольно, когда в 1917 г. была провозглашена независимость Финляндии. Непримиримая позиция писателя по отношению к большевикам прибавила к географиче- скому разрыву оттенок разрыва политического, который он декларировал в своей острой публицистике последних двух лет жизни. Финляндия, сыгравшая столь важную роль в жизни и творчестве Ан- дреева, будет интересовать нас и как локус (отсылающий к конкретному месту), и как геокультурный топос, что превращает место в одну из доми- нант художественного мира и позволяет учесть особенности восприятия места культурным сознанием (см., напр., [17, 19]). В российской традиции у истоков подобного подхода к изучению художественного текста стоят идеи Н. П. Анциферова, согласно которым категория поэтики может быть проинтерпретирована в свете влияния места на «сознание, волю, судьбу человека  – литературного ли героя или его создателя, автора» [7]. Здесь важно подчеркнуть мифотворческую природу постижения места творче- ским сознанием: приобщение к ее мифологии выстраивает литературную биографию, порождая неповторимый сценарий жизнетворчества. Леонид Андреев был наделен чрезвычайно острым ощущением места, пространства, что делало многие его тексты топографически конкрет- ными («орловскими», «московскими», «петербургскими») и вылива- лось в рефлексию на тему «почему я здесь?» в дневниках и письмах. Особая https://doi.org/10.22364/ruslat.9.15 152 чувствительность писателя к месту во многом проистекала из визуальности его восприятия действительности (отсюда же его дар рисовальщика и фо- тографа): по справедливому замечанию Х. Ортеги-и-Гассета, «видение  – это акт, связанный с отдаленностью, с дистанцией» [14: 239]. Отдельные пространственные аспекты творчества Андреева в разное время уже изучались (В. И. Беззубов и Л. С. Карлик, И. П. Захариева, Е.  Н.  Эртнер, М. В. Козьменко), равно как и геокультурные особенности художественной картины мира писателя, которую он строил на пересече- нии «московского» с «провинциальным» и «петербургским». Конкрет- ность и топографическая точность, узнаваемость андреевских описаний парадоксально сочетаются с их трансформацией в духе символического, экспрессионистского или мифологического пересотворения. Его интере- сует, скорее, не характерное для реализма противопоставление «столица / провинция», а противопоставление «города» и «земли», «природы», и за его героями (например, в «Проклятии зверя» (1908)) нередко «стоит человек модерна с его протеистичным сознанием, испытывающим внутрен- нюю потребность растворить свою цельность вовне» [11: 307]. Все важные для Андреева геокультурные топосы: Орел  – Москва  – Петербург – Берлин – Италия – Финляндия, – тесно взаимосвязаны в его художественном мире, а смена их актуальности в творчестве писателя по- казывает динамику самоосуществления. Перед нами попытка художника обрести место, художественно релевантное характеру его творчества. Фин- ляндия в этом ряду – последний, итоговый, собирающий топос. Мечты о доме возникают у Андреева после «берлинского» периода (за- вершившегося смертью первой жены, Е. М. Велигорской, в 1906 г.). Тема дома звучит в письмах этого периода к Горькому: «Вот во мне уже с пол- года резко намечается какой-то кризис, намечается столь ощутительно, что я не могу писать ничего серьезного: от старого я отошел, а к новому до- роги не знаю. <…> От этого так и люблю я будущий дом с его всяческой приспособленностью к одиночеству и работе» [10: 304]. К лету 1908 г. мечта о доме сбылась: дом в Ваммельсуу построен («вилла “Аванс”», как иронически он ее назвал), начинается «финский период» жизни. Дом был построен на границе русской и финской земли; уединенность и отдаленность положения не мешала хозяину вести активную, гостепри- имную салонную жизнь (здесь бывали И. Е. Репин, В. А. Серов, А. Н. Бе- нуа, А. А. Блок, А. М. Горький, А. С. Серафимович, С. Н. Сергеев-Ценский, К. И. Чуковский и др.); в то же время статус «дачи» сочетался с ощуще- нием «семейного гнезда», очага, а затем и последнего пристанища; нако- нец, «пространство жизни» в доме становится продолжением «простран- ства творчества», по сути, тем самым «побегом», о котором мечтает герой «Проклятия зверя». Рефлексия Андреева в письмах и дневнике «финского периода» по поводу власти над ним пространственного начала говорит о настойчивом 153Галина Боева. Финляндия в жизни и творчестве Леонида Андреева желании уйти из-под влияния как московской, реалистически-бытописа- тельской традиции, так и традиции «петербургской», ассоциируемой пре- жде всего с символизмом. «Погранично» его положение в современном литературном процессе  – «погранично» и положение дома на Черной речке: «Подвел меня Петр. Прорубил окно, сел я у окошечка... Финлян- дия!.. Почему я в Финляндии? Конечно, первое тут  – тяга к морю. Потом близость к Петербургу, издательствам, театрам, литераторам и прочее практическое. Но была и смутная мысль: сесть на какой-то границе, в нейтральной, интернациональной и безбытной зоне. Москва, которую я только и знал в дни моего писательства <…>, слишком густа по запаху и тянет на быт. Там нельзя написать ни “Жизни Человека”, ни “Черных масок”, ни другого, в чем есть. Московский символизм притворный и проходит, как корь. И близость Петербурга (люблю, уважаю, порою влюблен до мечты и страсти) была хороша, как близость целого символического арсенала: бери и возобнов- ляйся» [3: 37-38]. Как видим, одна из главных причин выбора места для писателя – тяга к морю. «Морской комплекс» (В. Н. Топоров) становится ключевым в самых личностных и значимых для самого автора произведениях этого периода: рассказе «Полет» (1913), пьесах «Океан» (1911) и «Тот, кто получает пощечины» (1915). В контексте жизнетворчества «море» окажется, с од- ной стороны, универсальной мифологемой, воплощающей противоречия андреевской философии, а с другой – позволит выразить романтические и экзистенциальные мотивы, придать зримые очертания мечте об идеальном пространстве. Современники почувствовали жизнетворческий характер новой среды обитания писателя  – об этом писали многие его знакомые. Так, Б. Зайцев видит в этой жизнетворческой «позе» тяготение к стилистике Мейер- хольда, «сумрачности», «строгости», «философичности», впрочем, не исчерпывающей все натуры писателя, которая «не укладывалась вся в Фин- ляндию и Мейерхольда» [12: 137–138]: самовар, орловская родня  – и … сумрачная Финляндия. Финляндия стала для Андреева не только источником обновления и им- пульсом для поиска нового художественного языка. Последние годы своей жизни здесь писатель воспринимает как заточение, как чужбину. В письме Н. К. Рериху за неделю до смерти он признается: «Все мои несчастья сво- дятся к одному: нет дома. Был прежде маленький дом, дача в Финляндии и большой дом: Россия с ее могучей опорой, силами и простором. Был и самый просторный дом  – искусство-творчество, куда уходила душа. И все пропало. Вместо маленького дома – холодная, промерзлая, оборванная дача с выбитыми стеклами, а кругом – чужая и враждебная Финляндия. Нет Рос- сии. Нет и творчества...» [3: 323]. 154 Сам дом, задуманный как гармоничная среда обитания, оказался «дере- вянным колоссом на глиняных ногах» [там же: 40]: он обветшал и пришел в негодность (в последний год семье пришлось арендовать более комфорт- ные для жилья дачи). Некоторые знавшие Андреева почувствовали катастрофу жизнетворче- ских устремлений Андреева. Среди них были Г. Чулков, А. Белый, А. Блок. Последний, называя пьесу «Жизнь Человека» «самой автобиографической пьесой», проецирует ее на жизнь и судьбу самого писателя именно в кон- тексте темы дома – «большой, модно обставленной, постылой хоромине», в которой «среди мебелей нового стиля» «бился головой об стенку» из- вестный писатель, мучившийся «детским вопросом» «“Зачем?” “Зачем?” “Зачем?”» [9: 100]. Ассоциации с «Жизнью Человека» всплывают и в вос- поминаниях об отцовском доме сына писателя Вадима: «Несмотря на то, что все в доме и сам дом производили впечатление величественности и тяже- сти, даже;<…> в момент наивысшего расцвета нашей финляндской жизни, в углах уже таились призраки четвертого акта “Жизни человека”» [2: 38]. Вернемся к началу «финского периода». Дом Андреева не только вы- ражал его жизнетворческие устремления, но и идеально вписывался в фин- ский ландшафт  – в том числе и «культурный». Заказ выполнил начинаю- щий архитектор А. А. Оль (1883–1958), к тому времени уже имевший опыт работы в мастерской финских архитекторов Э. Сааринена и А. Линдгрена, а затем – знаменитого Ф. И. Лидваля. Как известно, северный модерн в его финской версии был близким родственником русского модерна, так же тя- готея к национальному романтизму, стилизации средневековой и народ- ной архитектуры, синтезу с изобразительным и декоративно-прикладным искусствами. Дом проектируется Олем под свежим впечатлением от виллы в Вит- треске (архитекторы Э. Сааринен, Г. Гизеллиус, А. Линдгрен), построен- ной в 1902 г. недалеко от Гельсингфорса. В гармоничном слиянии дома с рельефом местности, в его свободной планировке, в использовании стро- ительного материала как средства художественной выразительности, без декоративной обработки и орнаментальных элементов, проявились лучшие черты финской национальной романтической архитектуры. Оль бывал на этой вилле – недаром он поместил фотографии и здания, и его интерьеров в свой рабочий альбом, рядом с собственными эскизами мебели для дачи Андреева. Не исключено, что бывал там и сам писатель. Пожалуй, дом Андреева вполне можно было назвать «домом худож- ника» – в том значении, которое придал этому феномену У. Моррис своим проектом «Красного дома» (1860, архитектор Ф. Уэббл, Бексли-Хис (ныне часть Лондона)), идеального ансамбля, гармонизирующего пространство, эстетически соразмерного и продуманного начиная со стен и кончая пла- тьями хозяйки дома. В проекте Морриса был сильно ощутим нерв жиз- нетворчества: создавая «прекраснейшее место на земле», он надеялся, в духе морально-этической утопии Д. Рескина с ее идеалами простоты 155Галина Боева. Финляндия в жизни и творчестве Леонида Андреева и справедливости, добиться полного тождества собственной реальной жизни, ее человеческих связей и предметного окружения с идеальным худо- жественным замыслом. Потребность «поиска себя» – и прежде всего как «человека творящего» – стала важной проблемой модерна, размыкающего искусство в жизнь. Тождества творчества и жизни пытается найти и Андреев в своем доме, который знаменует собою новый этап в его жизни, надежду на обновле- ние, новую семью (хозяйкой в него войдет вторая жена, А. И. Андреева (Денисевич, в первом браке  – Карницкая)). По воспоминаниям В. Бе- клемишевой, дача на Черной речке изначально была задумана «под образ жизни» – с учетом большой семьи и открытости для многочисленных го- стей, поскольку Андреев патологически не выносил одиночества [8: 197– 198]. Дом Андреева стал воплощением его жизнетворческих стратегий  – строительство «второй реальности» всегда было актуально для него, в чем писатель откровенно признается Б. Зайцеву («воображаемое всегда <…> выше сущего», «единственная правда») [12: 141–142]). «Идейный» ха- рактер дома отчетливо осознается самим писателем: «И была идея в по- стройке этого огромного [дома] в пустыне, как бы на краю, в преддверии земли Ханаанской: хотел 1) сделать красивую жизнь, 2) сурово замкнуться для трагедии. Сесть не только вне классов, вне быта, но и вне жизни, чтобы отсюда, как мальчишке через чужой забор, бросать в нее камнями» [3: 38]. «Ансамблевый», в духе модерна, подход Андреева к интерьеру дома, продуманность и соответствие общему замыслу не вызывают сомнений. Это подтверждают и лежащий в основе постройки функциональный прин- цип, и цветовая гамма, и мебель в неоготическом стиле, и драпировки, и уникальные камины, выполненные по рисункам Оля и облицованные «ки- керинскими кафелями», и картины – как собственного авторства («Некто в сером», копии с офортов Ф. Гойя), так и подходящие под «нордический стиль» (картина Н. Рериха с изображением воронов на скалах). В дизайне кабинета тоже немало примет модерна, например, в животных мотивах: чернильница в виде огромной лягушки, медная змея, о которой упоминает в воспоминаниях дочь Вера [6: 263]. Интерьеры дома Андреева – пример модернистского синтеза искусств, от идеи Gesamkunstwerk до художествен- ного синкретизма, близкого русскому сознанию. «Ансамблевость» и вписанность в ландшафт, а также соответствие об- лику дома подчеркнуто артистичного хозяина отмечают практически все писавшие о доме Андреева. Так, Ф. Фидлер вспоминает о своем визите к Ан- дрееву (записи от 4 августа 1908 г.), встретившему гостей в романтическом образе – в шляпе и бархатной куртке: «Уже издалека виден массивный, не совсем обычный дом под красной черепичной крышей и с башней… <…> …нордический стиль, как его называет Андреев, выдержан последовательно вплоть до меблировки (таковы, в особенности, стулья в столовой – самого необычного вида). Все  – массивно, просторно, светло, эстетично. <…> Самое большое помещение в доме  – его рабочая комната (у русских она 156 всегда называется «кабинет»); через полированные стекла  – прекрасный вид вдаль на обе стороны, на леса и поля, и речку где-то вниз…» [20: 498]. Обратимся к другому аспекту «финской темы» в связи с творчеством Андреева. Финляндия со времени Е. Баратынского воспринималась русским куль- турным сознанием как часть романтического комплекса «Север», получив- шего к рубежу ХIХ–ХХ вв. новое звучание: «концепт “Север” перестает быть только поэтизмом, … переосмысляется в духе модернистского “нео- мифологизма”» [11: 12], покоряет русского читателя «утонченным и сво- еобразным психологизмом, романтической экзотичностью, культом ярко проявляющейся личности, человеческой индивидуальности» [22: 5]. Эпоха модерна в России проникнута культом «северного гения» – Х. Ибсена, чьи произведения, несмотря на «опаздывающие» переводы, включались в «се- ребряновечный» литературный процесс и давали ответы на вопросы рус- ской действительности. Андреев много пишет об Ибсене, начиная с ранней фельетонистики. Он неоднократно признается в любви и к другому «северянину» – К. Гамсуну (параллель «Андреев – Гамсун» в контексте нашей темы подробно иссле- дована [15: 286–330]. Таким образом, Ибсен присутствовал в художествен- ном сознании Леонида Андреева на протяжении всего его творческого пути – и напрямую, как воплощение символистской эстетики, и на уровне образов, мотивов, сюжетов и стратегий их разработки. В «Письмах о театре» (1912–1913) Андреев пишет об Ибсене как о перевернутой странице театрального искусства [5: 532], но в то же самое время «ибсенизм» ощутим в драматургической практике Андреева. Ро- мантическая драма «Океан» (1911) и морской символикой, и характером конфликта восходит к пьесе Ибсена «Женщина с моря» («Дочь моря» (1888)), близка к ибсеновской пьесе «Маленький Эйольф» (1894). Ин- фернальность поведения, духовный максимализм, нелинейная логика раз- вития характера, – все это делает типологически родственными заглавных героинь таких андреевских пьес, как «Анфиса» и «Екатерина Ивановна», ибсеновской «Гедде Габлер» (1891). Близость Ибсена и Андреева ощутима и в восприятии их творчества современниками. Нам важно сейчас отметить саму частотность сопостав- ления современниками Андреева с Ибсеном  – они касались не только от- дельных произведений, но и всего духа творчества писателей. Например, недоумевая, зачем Андреев «сделал» Человека архитектором, А. Амфите- атров склоняется к мысли, что это произошло «с легкой руки “Строителя Сольнеса”» [1: 526]. Примечательно, что иногда ибсеновские произведе- ния «перечитывались» в свете произведений Андреева: один из критиков заявляет, что драма Ибсена «Привидения» (1881) является «необходи- мым дополнением» к рассказу Андреева» «Призраки» (1904), поскольку дает социально-моральный комментарий к нему [21:3]. Заметим, что пьеса, 157Галина Боева. Финляндия в жизни и творчестве Леонида Андреева о которой идет речь, написана за 23 года до андреевского рассказа! Еще одним фактором сближения двух писателей в их рецепции было «запозда- лое» знакомство русской публики с ибсеновскими пьесами в переводах и постановках. Особого внимания заслуживает пространственная символика у Андре- ева и Ибсена в геокультурном контексте. «Любимый» сюжетный сцена- рий Ибсена был связан с моделированием локуса «фьорда», что тоже было подмечено еще современниками: «Фиорд и море, реальнейшие явления в жизни Ибсена, стали символами его мысли. Фиорд  – это маленькое око- шечко норвежской жизни, с которого он смотрит на море – на поток жизни великой, мировой» [16: 79]. В свой «чернореченский период» Андреев неоднократно помещает действие в сходный локус – «уединенное пространство у моря» («Океан», «Он. Рассказ неизвестного человека» (1913)), позволяющий найти гармо- нию между миром северной природы и душой, жаждущей трансцендент- ного. Моделирование места действия как изолированного пространства, в котором ставится некий эксперимент над сознанием героя (например, тюрьма в «Моих записках» (1908)),  – одна из любимых художественных стратегий Андреева. Напрямую, как локус, как некий «фьорд», Финляндию обнаружим в «го- тическом» рассказе «Он. Рассказ неизвестного», дом которого «списан» с реально существовавшей вплоть на начала 1990-х гг. дачи – «дачи Воро- нина». Какие бы аллюзии ни усматривать в этом рассказе: на Э. По, чехов- ского «Черного монаха» или «таинственную повесть» и рождественский рассказ, – очевидно, что он обильно насыщен экспрессивными элементами андреевского идеостиля: «смех», «ложь», «безумие», «тьма», «танец», по-андреевски пронизан многозначительной символикой, намекающей на некие непознаваемые основы бытия, тщету человеческого разума в борьбе с иррациональными могущественными силами («пирамида из камней», «отсутствие следов» на песке вокруг дома). И в хронотопе, и в характе- рологии рассказа явлен некий причудливый синтез реального и условного: конкретные реалии дачной местности под Петербургом (явно списанные с тех мест, где жил писатель), соседствуют с «литературными», как будто позаимствованными из готического романа (хозяин дома со странной фа- милией Норден, никак не прорисованные женские образы, скорее, напо- минающие призраков). Образ моря, на берегу которого стоит дом, тоже приобретает черты инфернального. Связь с морем странных и ужасных событий, происходящих в доме (в нем утонула героиня), очевидна: «Все мое внимание захватило море  – мне показалось, что оно, именно оно, яв- ляется главным источником той великой печали, что лежала над людьми и местом этим. Оно было…» [4: 263]. Фигура умолчания в описании моря – вероятный ключ к авторской картине мира. Можно сказать, что море в этом рассказе играет роль «Некто в сером». Навеянный финскими декораци- ями рассказ становится еще одной вариацией на тему непостижимости сил, 158 управляющих жизнью человека («он» – читай «всякий»), мыслящей и чув- ствующей, страдающей и трагически гибнущей в схватке с ними марионетке. Еще один «финский рассказ» этого времени – зарисовка из жизни мест- ных жителей (деревни Мецикюль). Это «Герман и Марта» (1914, опубли- кован впервые под названием «На севере»). И здесь Андреев верен своей потребности писать о вечном, универсальном: под грубой оболочкой фин- ских крестьян живут тонкие души, они верны своей любви, и в финале геро- иня совершает самоубийство. Характеры героев разработаны «по-андреев- ски» парадоксально: ничто не предвещает трагического финала. История Германа и Марты, в сущности, становится вариацией шекспировских Ро- мео и Джульетты. «Декорации» в рассказе «свои», финские, увиденные из окна. Вернее, Андреев переносится фантазией в финские домишки, и его герои видят «красную крышу на далеком господском доме» (т. е. его соб- ственного дома). Природа Финляндии, которую горячо полюбил Андреев,  – лейтмотив его поздних дневников, опубликованных в 1994 году усилиями Р. Дэвиса и Б. Хеллмана. Здесь и море, и тончайшие наблюдения над оттенками времен года, и небо, и сад. Не останавливаемся на историко-политическом контексте финской жизни Андреева. Потеряв родину, потеряв имущество, он не примирился с большевизмом на родине и предпринимал в последние годы жизни самые разнообразные попытки противодействия красному террору: писал статьи, встречался с представителями оформляющегося белого движения, давал интервью финским журналистам, планировал публичные лекции, акции, поездку в Америку… После смерти писателя в 1919 г. дом был разобран и утрачен. Сейчас фундамент его находится на территории детского оздоровительного лагеря «Океан»  – название примечательное, отсылающее к одноименной пьесе Андреева. Итак, дом Андреева, как волошинский дом Поэта в Коктебеле, пермское «поместье» Василия Каменского, Башня Вячеслава Иванова – родственные по своей жизнетворческой природе культурно-бытовые феномены, матери- ально-духовное воплощение эстетических установок их творцов. Финский дом Андреева, центр его духовной жизни и важная составляющая личного мифа, не сохранился, но место, где стоял дом, продолжает сохранять при- тягательность. Местные краеведы проводят экскурсии к фундаменту дома. Недалеко от него в 2016 г. в п. Серове появился памятный знак Андрееву. А весной 2018 г. во время фестиваля «Дни Леонида Андреева»1 к первой 1 Независимый проект, инициированный и реализованный Театром Нового Зрите- ля «Синтез» под руководством А. Э. Лунина и Е. М. Озирной, в рамках которого прошли мероприятия просветительского характера, включая показ спектакля по «Жизни Человека». 159Галина Боева. Финляндия в жизни и творчестве Леонида Андреева могиле писателя2 и к месту, где находился дом Андреева, было совершено культурное паломничество. Его завершающей частью стал перформанс «Леонид Андреев – жизнь после смерти», в ходе которого было разыграно действо в пределах символически воссозданного фундамента дома [18]. Добавим, что в библиотеке кардиологического санатория «Черная речка», который находится рядом с местом бывшего дома Андреева, есть небольшой музей, включающий и связанные с писателем экспонаты. Му- зей был создан энтузиастом-краеведом Н. В. Григорьевой, автором книги «Путешествие в русскую Финляндию: Очерк истории и культуры» (СПб.: «Норма», 2002). Таким образом, память о доме Леонида Андреева живет здесь, на Карельском перешейке. В связи со 100-летием со дня смерти писателя скажем об орловском доме-музее Андреева, который в канун юбилея принял решение о новом концептуально-экспозиционном решении и реализовал его [13]. Теперь дом-музей включает два «финских зала», наполненных экспонатами (пред- метами быта, мебелью) чернореченского дома. Таким образом, Финляндия, ставшая последним домом писателя, вошла в орловский мемориал. Литература 1. А. В. Амфитеатров, «Некто в сером», Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. Кн. 1. М.:  НПК «Интелвак», 2003. С. 530–563. 2. В. Андреев, Детство. М.: Советский писатель, 1963. 291 c. 3. Л.  Н.  Андреев, S. O. S.: Дневник (1914–1919); Письма (1917–1919); Статьи и интервью (1919); Воспоминания современников (1918–1919) / вступ. ст., сост. и примеч. Р. Дэвиса и Б. Хеллмана. М.; СПб.: Atheneum-Феникс, 1994. 598 c. 4. Л. Н. Андреев, «Он. Рассказ неизвестного», Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. М.: Худож. лит., 1994. С. 259–294. 5. Л. Андреев, «Письма о театре», Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М.:  Худож. лит., 1996. С. 509–558. 6. В. Андреева «Дом на Черной речке», в Леонид Андреев. Далекие. Близкие: Сборник / вступ. ст., подгот. текста, сост. и коммент. И. Г. Андреевой. М.: «Минувшее», 2011. 480 c. 7. Н.  П.  Анциферов, Проблема урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города – Петербурга Достоевского – на основе анализа литературных традиций (сост., подгот. текста, послесл. Д. С. Московской). М.: Имли Ран, 2009. 431 c. 8. В. Беклемишева, «Воспоминания о Л. Андрееве», в Реквием: Сб. памяти Леонида Андреева (под ред. Д. Л. Андреева и В. Е. Беклемишевой с предисловием В. И. Невского). М.: Изд-во «Федерация», 1930. С. 195–276. 9. А. Блок, «[О Леониде Андрееве]», в Книга о Леониде Андрееве: воспоминания М. Горького, К. Чуковского, А. Блока, Г. Чулкова, Бор. Зайцева, Н. Телешова, 2 До переноса его праха на Литераторские мостки в 1956 г. могила Л. Андреева на- ходилась неподалеку от его бывшего дома, у церкви Всех Скорбящих Радости в Метсякюля (ныне пос. Молодежном). 160 Ев. Замятина, Андрея Белого / 2-е доп. изд. Берлин, Пб., М.: З. И. Гржебин, 1922. С. 93–103. 10. Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка (ред. И. С. Зильберштейн; вступ. ст. К. Д. Муратовой; публ. и примеч. Л. Н. Афонина, А. И. Наумовой и В. Н. Чувакова). М.: Наука, 1965. С. 61–360. 11. Н. Ю. Грякалова, «Sub specie Nordi: К феномену популярности Ибсена в России», в Творчество Хенрика Ибсена в мировом культурном контексте: мат. Международ. конф. (СПб., 9–10 окт. 2006 г.). Изд-во «Пушкинский дом», 2007. С. 7–28. 12. Б. Зайцев, «[О Леониде Андрееве]», в /Книга о Леониде Андрееве: воспоминания. Берлин, Пб., М., 1922. С. 125–146. 13. Л. Н. Икитян, Т. В. Полушина, «Два дома – две жизни: обновлённая экспозиция Дома-музея Леонида Андреева», Гуманитарная парадигма. 2019. № 3 (10). С. 109–126. 14. Х. Ортега-и-Гассет, «Дегуманизация искусства», в Х. Ортега-и-Гассет,  Эстетика. Философия культуры (вступ. ст. Г. М. Фридлендера; сост. В. Е. Багно). М.: Искусство, 1991. С. 218–260. 15. В. В. Полонский, Между традицией и модернизмом. Русская литература рубежа ХIХ–ХХ веков: история, поэтика, контекст. М.: ИМЛИ РАН, 2011. 472 c. 16. Гр. Полонский, «Генрих Ибсен», в Народный университет: Лекции, читанные профессорами и лекторами Об-ва Народных университетов. СПб.: Тип. Александра Улыбина, 1909. С. 71–98. 17. В.  Ю.  Прокофьев, «Категории пространства в художественном преломлении: локусы и топосы», Вестн. Оренбургского гос. ун-та. 2005. № 11. С. 87–94. 18. О.  Рябинина, В Зеленогорске восстановили виллу знаменитого Леонида Андреева. Доступен на https://www.metronews.ru/novosti/peterbourg/reviews/ v-zelenogorske-vosstanovili-villu-znamenitogo-leonida-andreeva-1391329/ (дата обра щения 06.04.2020). 19. Т. В. Субботина, «Локус, топос, урбоним, микротопоним: к вопросу о содержании пространственных категорий», Вестн. Челябинского гос. ун-та. 2011. № 24 (239). Филология. Искусствоведение. Вып. 57. С. 111–113. 20. Ф. Ф. Фидлер, «Леонид Андреев в Ваммельсуу», в Ф. Ф. Фидлер, Из мира литераторов: характеры и суждения. М.:  Новое литературное обозрение, 2008. 61 c. 21. Читатель. «В царстве призраков: (Ибсен и Андреев)», Киевская газета. 1905. 9 янв. (№ 9). С. 3. 22. Д. М. Шарыпкин, Скандинавская литература в России. Наука: Ленингр. отд-ние, 1980. 322 c. Somija Leonīda Andrejeva dzīvē un darbos Rakstā pamatota Somijas ģeokultūras toposa nozīme Leonīda Andrejeva dzīvē. Rakstnieks savas dzīves pēdējā desmitgadē bija saistīts ar Somiju gan biogrāfiski, gan radoši. Rakstā pētīti šādi tēmas aspekti: dzīve un daiļrade (mājbūvniecība pie Melnās upes traktēta kā modernistisks dzīves projekts); recepcija (L. Andrejeva daiļrades uz- tvere romantiski moderniskā kompleksa “Ziemeļi” un H. Ibsena kulta kontekstā); poē- tika (savos Somijas posma darbos rakstnieks pievēršas Somijas lokusam, modelēdams fjordu slēgto telpu). Rakstā sniegtas mūsdienīgas liecības par L. Andrejeva nama atraša- nās vietas mītiskajām aktivitātēm. 161Галина Боева. Финляндия в жизни и творчестве Леонида Андреева Finland in the Life and Creative Work of Leonid Andreyev The article substantiates the significance of the Finnish geoculture topos in the life of Leonid Andreyev. During the last decade of his life, the writer was associated with Finland both biographically and creatively. The article is devised for the discussion of the following aspects: life and creativity (writer’s «house-building» on the Black River is treated as a life-building project in the spirit of modernity); the reception of L.  Andreyev’s work in the context of the romantic- modernist complex “North” and the Ibsen cult; poetics (in his works of the Finnish period, the writer turns to the locus «Finland», modelling the closed space of the fjord). The article provides contemporary evidence of the mythical activities in the location of L. Andreyev’s house. 162 Информация об авторах Белобровцева Ирина, профессор-эмеритус Таллинского университета. E-mail: venetil@tlu.ee Боева Галина, доктор филологических наук, профессор кафедры ре- кламы и связей с общественностью Института бизнес-коммуникаций Санкт-Петербургского университета промышленных технологий и дизайна. E-mail: g_boeva@rambler.ru Возьняк Анна (Woźniak Anna), профессор, Институт литературове- дения Люблинского католического университета Иоанна Павла II. E-mail: anewoz@kul.lublin.pl Войтехович Роман, PhD, кафедра русской литературы Тартуского уни- верситета. E-mail: voitehh@mail.ru Данилевский Александр, доктор философии по русской литературе, Таллиннский университет. E-mail: xandr.danilevskij@gmail.com Доценко Сергей, PhD, доцент Института гуманитарных наук Таллинн- ского университета. E-mail: dotsenkosergei@hotmail.com Дьёндьёши Мария (Gyöngyösi Mária), PhD, Dr. phil. habil., славист и германист, историк русской литературы и немецко-русских литератур- ных связей, зав. кафедрой русского языка и литературы университета им. Лоранда Этвеша в Будапеште. E-mail: mgyongyosi12@gmail.com Лавринец Павел, доктор гуманитарных наук, зав. кафедрой русского языка и литературы Вильнюсского университета. E-mail: pavel.lavrinec@flf.vu.lt Март Юлиана-Виталия, магистрант Тартуского университета. E-mail: julianavimart@gmail.com Поляков Федор, Univ.-Prof., Dr. phil. habil., профессор русской и вос- точнославянских литератур, директор Института славистики Венского университета. E-mail: fedor.poljakov@univie.ac.at Проскурова-Тимофеева Ольга, Mg. sc. soc. comm., Mg. philol., докторант Латвийского университета. E-mail: olga.proskurova@gmail.com Самарин Алексей, докторант Тартуского университета. E-mail: fent@inbox.lv 163 Сидяков Юрий, Dr. philol., ассоциированный профессор Латвийского университета. E-mail: j.sidjakov@inbox.lv Спроге Людмила, Dr. philol., профессор, зав. центром Русистики Отде- ления славистики и русистики Латвийского университета. E-mail: ls@lu.lv Терехина Вера, доктор филологических наук, Институт мировой лите- ратуры РАН. E-mail: veter_47@mail.ru Царькова Татьяна, главный научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, зав. Отделом Рукописей. E-mail: roirli@yandex.ru Rusistica Latviensis 9 Георгий Адамович и… (К проблеме изучения культуры русской диаспоры) Посвящается памяти Олега Анатольевича Коростелева (1959–2020) Latvijas Universitātes Akadēmiskais apgāds Aspazijas bulvāris 5–132, Rīga, LV-1050 www.apgads.lu.lv